Прежде чем ты уснешь - Лин Ульман

Потом я начинаю чувствовать недомогание. Легкое урчание в животе растекается, словно жидкое топливо, постепенно отравляя весь организм. Становится нехорошо, понимаешь? Школьное прокисшее молоко. Подрагивающий студень. Жир от вчерашних свиных шкварок. Тухлая оленина. На пароходе качка, в желудке камни, палубу качает, я наелась ядовитых мидий, меня тошнит. Я хочу, чтобы из меня все вышло, поэтому меня тошнит. Александр пробует накормить меня, но мне удается проглотить только чайную ложку холодной воды. Я боюсь, что убью ребенка. Тело сотрясается от диких рвотных позывов. Я боюсь, что ребенок вылетит у меня изо рта прямо в унитаз, с плеском, на дно, на пол.

Прости. Прости. Мне не хочется так думать. Знаешь, иногда я пытаюсь представить твое лицо. Чьи-то невидимые пальцы сейчас лепят внутри меня твое лицо. Лоб, нос, ноздри, скулы, подбородок. Мы с тобой станем друзьями. Я буду петь тебе по вечерам, ты будешь спать рядом под одеялом, я стану утешать тебя поцелуем, кормить грудью, когда ты захочешь, теперь грудь у меня большая и тяжелая, хотя все остальное куда-то исчезает. Сегодня утром я весила на три килограмма меньше, чем вчера. Я боюсь, что нечаянно вытошню тебя, вытолкну, боюсь, что не смогу тебя сохранить. Интересно, ты мальчик или девочка? Ты не хочешь мне рассказать? Не хочешь? Ну тогда спи дальше. Пока ты во мне, никто тебя не тронет. Александр думает, что ты девочка, и каждый раз, увидев на улице маленькую девочку, он рассказывает об этом мне: девочка в коротком яблочно-желтом платьице вприпрыжку бежала по улице и кричала: «Папа, иди скорей сюда, скорее, смотри!» Иногда ты мне снишься. Ты большой черный паук, который ползает у меня внутри. Иногда ты бываешь не пауком, а тараканом, змеей, раковой опухолью, душистой орхидеей. Ты пожираешь меня изнутри. Неужели ты не можешь оставить меня в покое? Это ты не выносишь запахи свежесваренного кофе, жареной рыбы, сигаретного дыма, чужих духов и спермы Александра?

От запахов у меня кружится голова и мутит в животе. Я теряю сознание и меня начинает тошнить. Долго я так не выдержу.

У тебя прозрачное тело, и голова, и пальцы у тебя тоже прозрачные, но я чувствую, как ты царапаешь меня изнутри, я хочу, чтобы ты перестал, и чтобы Александр тоже перестал. А может, он тоже хочет туда, к тебе? Нет уж, оставьте эту затею. Пустите, там уже не осталось места для меня самой. Когда он проходит голый по комнате, меня тошнит. Я совсем как ты. Меня заперли. Ты боишься, маленький? Мне хотелось бы пообещать тебе, что я всегда буду тебя оберегать. Я всегда буду оберегать тебя. Я кладу руку на свой большой живот, зная, что там ты в безопасности.

Пожилой мужчина в трамвае уступает мне место и, улыбаясь, говорит: «Садись, ты же будущая мама». — «Конечно, — отвечаю я. — Спасибо». Незнакомый мужчина трогает длинным толстым указательным пальцем мою щеку, и на пальце остается слеза. Я хочу, чтобы он обнял меня и держал крепко-крепко, пока мы не родим, и еще долго после этого.

Я хочу, чтобы он обнял меня, а то вдруг ты умрешь, или умру я. Время бежит быстро, мой маленький. Я чувствую, что ты скоро появишься на свет. И я буду петь тебе. Я буду петь тебе. Тихо, тихо, тебе пора спать.

* * *

Билли нравится заниматься со мной любовью в общественных местах Осло, особенно в тех, с которыми у него связаны неприятные воспоминания.

Мы занимаемся любовью в парке Фрогнер, спрятавшись позади скандально известных скульптур Вигеланда, которые вызывают у всех повышенный интерес; в гостинице «Плацца» — в подсобке, где хранятся средства для уборки; в мужском туалете того кафе, откуда Билли как-то раз выставили; мы делаем это перед дворцовой стеной, пока не видит охрана (Билли закоренелый республиканец); возле телеграфа (потому что это здание на редкость уродливо); Билли приводит меня к домам известных политиков, которые почему-либо ему не нравятся, и мы занимаемся любовью у них в саду, в их прачечных, в подъездах, а один раз даже в лифте. Мы делаем это поздно ночью в метро на линии Колсос, причем Билли специально выжидает, не начинает, пока поезд не подъедет к станции «Сместад». Билли вырос в Сместаде, и его отец — адвокат верховного суда — любил издеваться над своими сыновьями. У Билли было два младших брата.

— И однажды, — рассказывает Билли, — когда самый маленький, которому было семь лет, сидел в туалете, отцу приспичило помыть руки, он вошел, ухмыльнулся и сказал: «Вот черт, ну и воняет! Когда ты научишься закрывать за собой дверь? Мы не обязаны нюхать твое дерьмо»; брат заплакал и стал просить прощения, а отец встал перед ним, посмотрел сверху вниз и говорит: «А ты все сидишь и воздух портишь!»; брат плакал и просил прощения, но встать не мог, потому что еще не закончил. Мне тогда только исполнилось двенадцать, я побежал в ванную и, увидев отца, с ходу, без разбора стал молотить его кулаками в живот, крича, чтобы он оставил брата в покое, а отец засмеялся и, смеясь, принял свою излюбленную позу — согнул колени, выставил перед собой кулаки и приготовился понарошку боксировать. Я опешил: отец решил, что я играю в бокс. «Ну давай же, — говорил он, — давай, храбрец!»

Как-то раз я предлагаю Билли заняться любовью в каком-нибудь месте, с которым у него связаны приятные воспоминания. Мы оба знаем, что наши отношения подходят к концу. «Хорошо, — говорит он. — Я подумаю».

Билли думает в течение двух недель.

В промежутках мы занимаемся любовью в разных уголках Сместада. Далеко ходить не надо, достаточно просто проехать мимо станции на трамвае, и Билли уже готов. Мы делаем это возле сместадской почты, сместадской школы, на лестнице старого бистро на перекрестке. Однажды ночью мы идем мимо дома, где в детстве жил Билли, — приятное белое здание постройки пятидесятых годов стоит на крутом склоне, по обеим сторонам которого располагаются красивые белые, красные, желтые, зеленые и коричневые дома. Сады вокруг них тонут в сумеречной дымке.

Билли кивает на дом и говорит, что он жил там. Возле дома припаркован желтый «мерседес».

Я боюсь, что Билли предложит сделать это еще раз. Я устала. На глаза наворачиваются слезы. Хочется домой. Я хочу побыть одна. Мне надоело заниматься любовью в Сместаде, с меня довольно. Но Билли и сам не хочет. Он просто спускается вниз по склону, показывая пальцем на дом своего детства.

— Ты видишь, что дом мне ухмыляется? — говорит он некоторое время спустя.

Я оборачиваюсь, глядя на белое здание.

— Нет, Билли, — отвечаю я. — Никто тебе не ухмыляется.

— Я вспомнил, с каким местом у меня связаны приятные воспоминания, — говорит Билли в один прекрасный день.

— Отлично.

— Поедем туда?

— Поедем.

Мы садимся на поезд и едем в Драммен.

Потом идем пешком и наконец подходим к большой разрушенной желтой усадьбе девятнадцатого века. Усадьбу окружает яблоневый сад, в нем — трава высотой с камыш, ветвистые и кривые деревья тянут во все стороны свои толстые ветки.

Мы с Билли останавливаемся возле калитки и смотрим на желтую усадьбу.