У каждого в шкафу - Наташа Апрелева

— Боб, — тихо позвала Юля. В боксе было темно. И тихо. И неожиданно холодно. — Боб, отзовись, пожалуйста, это я, Юкля, — почему-то вылетело старое полудетское собственное имя, так ее уже лет двадцать никто не называл, даже мама. От страха, наверное.

На ощупь добралась до кровати. Сидит. Молчит. Юля достала из сумки мобильник, неяркий свет от мониторчика послушно осветил склоненное Бобово лицо. Юля отшатнулась. Это было лицо вампира. Мертвенно-белая кожа, дополнительно и довольно небрежно раскрашенная белилами, как у майко — учениц гейш, ярко-коричневые круги вокруг глаз. Как этот цвет называется? Умбра, да.

— Что-то произошло? — нелепо спросила Юля, ругая себя за идиотский вопрос, нет-нет, все отлично, неужели не видно, просто решил человек поразвлечься, Алекс — Юстасу: можете немного расслабиться. Как в старом анекдоте: «Девушка, дайте мне, пожалуйста, кусок мыла и веревку!» — «Да вы никак повеситься решили?!» — «Нет, что вы! Руки помою и в горы пойду!»

Боб ровным голосом спокойно ответил:

— Дядю Федора два часа назад доставили в реанимацию областной больницы. Предположительно — отравление алкогольным суррогатом. Глубокая кома. На ИВЛ[19]. Это мое все — дядя Федор. Мой отец, мой сын. Мой Святой Дух. Ребенок мой. Помолчал и так же спокойно добавил: — Если он умрет, я и часа не проживу.

Внезапно он вскочил, сверху донизу оглядел застывшую Юлю. Поставил на нее прозрачные от боли глаза. Все такие же, цвета травы. С шумом бросился на колени, пытаясь поцеловать, даже как-то по-собачьи облизать ее холодную ладонь.

— Юля! Юлечка! Ну ты же врач! Сделай что-нибудь, спаси его! Тебя же учили! Ты можешь, я знаю, поехали скорей, туда, меня не пускают, не выпускают, вцепились, а я должен быть с ним, я лягу рядом с ним, на пол, Юля, я прошу тебя! Ты же его знаешь, это лучший человек на свете! Ты же помнишь?! Я не буду без него! Я не буду без него! Я поеду! Позвони им! Позвони туда! Они врут! Ссуки! Каким, блядь, суррогатом! Дом завален дорогим алкоголем! Нам постоянно дарят! Каким еще суррогатом, Го-о-о-о-осподи?!

Внезапно он заговорил тоненьким, каким-то детским и звонким голоском. Это было по-настоящему страшно:

— Ну пожа-а-а-а-алуйста, пожа-а-а-алуйста, Боженька, не забирай у меня его, за что, за что, оставь мне его, мы же никому не делали плохого, клянусь Тебе, пожалуйста, Боженька, Боженька… Я все сделаю, я обещаю Тебе, оставь мне моего Федьку, оставишь? Услышишь меня? Пожалуйста, пожалуйста… Боженька, ведь я — хороший…

— Боб, Боб, подожди, — Юля увещевала, уговаривала, стараясь не стучать зубами и не заикаться от ужаса: вот это Сцена, вот это Сцена, — может быть, и имело бы смысл поехать, но ты в таком состоянии… Извини, но тебе самому впору психиатрическую бригаду вызывать. Придется успокоиться… с-с-слегка. Если ты хочешь быть п-п-полезен д-д-дяде Федору… К-конечно, я его помню, что за вопрос… Встань, встань, пожалуйста… Попьешь водички? Где у нас водичка?

Из дневника мертвой девочки

Плохо, конечно, остаться круглыми сиротами в восемь лет, хуже вроде бы и не придумаешь, но у меня всегда есть ты, а у тебя — всегда есть я, твое лицо мне более родное, чем свое, а еще я всегда знаю, что ты сейчас скажешь. Сама я говорю редко, много занимаюсь в музыкальной школе, ты всегда поджидаешь меня под доской с вывешенными домашними заданиями, в мраморной прохладе вестибюля, берешь за косу, как за руку, несешь скрипку в коричневом грубоватом футляре, мы возвращаемся домой. Растрескавшийся асфальт, кто на трещинку наступит, тот и Ленина не любит, а еще мне необходимо сосчитать все синие предметы на улице: мне — синие, тебе — желтые, у кого больше. Дома ты выбрасываешь горстями записки на измятых клочках тетрадных листов, девочки восхищаются твоими глазами, ресницами и чем-то еще, приглашают в кино или нарочито грубят, тоже способ.

«Дурочки какие», — говорю с неудовольствием я, ты смеешься, соглашаешься. Засыпая, я долго слушаю твое размеренное дыхание, ритмичное, как ход черно-белого метронома на уроках музыки, далее следует ритуал, совмещенный с видеорядом, далее просто считаю твои вдохи-выдохи. На какой-то сотне уже начинаю видеть сны, разные такие сны.

В страшных снах меня преследует число, оно очень большое, загораживает дорогу и капает мне на грудь колючими цифрами, я кричу. В хороших мы вместе и обязательно летаем. Мы умеем летать — в моих снах.

Сегодня неугомонная М. спрашивает меня, а сама улыбается, думает, что ей известен ответ.

«А ты сама-mo влюблялась когда-то?» — звучит немного покровительственно, снисходительно, как обращение старшей и умудренной — к младшей и глупой. Правдиво отвечаю: «Нет, не влюблялась».

Просто люблю, не договариваю я, зачем ей.

* * *

Мобильник в Машиной необъятной сумке затрясся механической и сильной дрожью, запел что-то крайне немелодичное. Маша поморщилась — сигнал, установленный слегка аутичным сыном, подростком Дмитрием, немало ее раздражал, но сменить его на что-то иное она или забывала. Или не хватало времени. Или хотела понравиться сыну, заслужить его, сыново, одобрение — современная, продвинутая мать, поклонница рейв-культуры.

— Алло, — отозвалась Маша. В трубке сдержанно негодовал Петров: «Мария, когда ты предполагаешь оказаться дома? При-е-ха-ла ма-ма».

— Иду, — пообещала Маша, со стоном поднимаясь с дико неудобной скамеечки в форме либо маленькой лошади, либо пони — только что цинично выпила целую бутылку холодного пива на детской площадке, среди грибочков, самолетиков и травмоопасных горок. Дома, в присутствии строгого мужа Петрова, распитие спиртных напитков было невозможно, а сегодняшний день настоятельно требовал.

«Погода шепчет: займи, но выпей!» — бормотала под нос Маша, независимо пряча пустую бутылку в функциональные пустоты на теле маленькой лошади. Или пони. Надо было спешить, общество своей тещи Петров выносил с большим трудом и даже легким отвращением. Машина мама, проназывавшись тридцать лет жизни Галиной Антоновной, пять лет назад с почетом была отправлена на пенсию. Вернувшись домой, юная пенсионерка залихватски станцевала на рабочей одежде танец маленьких лебедей и объявила по телефону дочери, что начинает новую жизнь, о которой мечтала приблизительно лет пятьдесят пять. Дочь выразила вялое удивление.

Через полгода Галина Антоновна именовалась госпожой Галой, занималась практической магией, специализировалась на приворотах: белых — с церковной атрибутикой, серых — на полнолуние, и черных — с кровью, волосами, ногтями и прочими частями тела незадачливых клиентов. Причем особенно эти, черные, пользовались заслуженной любовью соотечественниц. Дело процветало. Госпожа Гала давно переросла свой маленький районный центр, и слегка аутичный умница-внук, подросток Дмитрий, смастерил бабушке красивый и грамотный сайт в черно-белых тонах. Суетливых посетительниц госпожа Гала принимала в своем аккуратном небольшом домике с черепичной крышей, с 10 до 20 часов ежедневно, кроме вторника, который обычно посвящала общению с семьей. Сегодня был вторник.