У каждого в шкафу - Наташа Апрелева

Тут они и появляются в конце коридора, близнецы и виновники торжества, Боб ведет под руку свою сестру, в ярко-желтых джинсах-резинках и свободном свитере с горлышком. «Го-осподи, когда это Танька так раскабанела, вот это да», — думает Петров, он оскорбительно трезв. Извинения, поздравления, поцелуи, раздача подарков, штрафную, близнецам штрафную, нет-нет, наливай по полной. Дядя Федор почти счастлив, не исключено, что ему удастся и потанцевать со средне-русой, он на это надеется.

«Я не Ромео, ты не Джульетта, но почему все в мире против на-а-а-ас?» — взволнованно и громко интересуется в магнитофоне Кузьмин.

Черная голова не знает. Куратор курса умник Петров глянул в ее сторону один раз, когда пролил ей на юбку идиотского розового «Юпи». Черная голова вежливо отстраняет румяного и свежего, как молодой опенок, Витечку и проходит в комнату, 9 метров, это мало, кто спорит, какое-то время просто смотрит в окно, в середине мая темнеет поздно и еще хорошо различимы новые листы березы и вот этой рядом, осины, что ли, как же я счастлива, с усилием вспоминает она.

Дядя Федор песню одобряет вряд ли, он поклонник тяжелого металла, летом ездил на рок-фестиваль в Москву, Джон Бон Джови лично расписался ему на синей болоньевой куртке, он смотрит на средне-русую с тарелкой в руках и рад самому факту ее существования.

Белая голова пожирает глазами невозмутимого, бесконечно прекрасного и вечно недоступного Боба, его волчья ухмылка, ах.

Часа через четыре белая голова пойдет по коридору на цыпочках.

Родители предупреждены, все кругом спят, белая в тельняшке, откуда-то прибилась эта тельняшка, полоска белая, полоска черная и ни фига не голубая, надушена сладкими духами «Шалимар», полфлакона вылила, смелость, смелость, смелость, повторяет про себя, идет по коридору. А еще: «Боишься — не делай, а делаешь — не бойся», — постоянно говорит отец, белая голова открывает Бобкину комнату номер 407, перебирается на своих усталых уже цыпочках к его кровати, снимает тельняшку, голая немного фосфоресцирует в темноте, ведьма, трогает себя для поддержания духа за твердый сосок, знакомое тепло разливается в груди, откидывает Бобкино стеганое ватное одеяло, закрыв глаза, ныряет в постель, смелость, смелость, смелость… натыкается рукой на еще одну женскую грудь.

— Танька? Ты что тут делаешь? — Ну надо же что-то сказать.

— У нас в комнате накурили кошмарно… мы спим здесь, у Бобки… а Бобка с Федором — там, у нас, — басит спросонья испуганная средне-русая голова, мягко отодвигая от себя горячее подругино тело.

Белая голова хватает с полу трясущимися руками скомканную тельняшку, на хрен надевать, все спят, и вообще, по фигу, выпрыгивает за дверь, куда угодно отсюда, в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов, и какого хуя я еще живу.

На подоконнике напротив сидит Боб и, кажется, курит. Своими фисташковыми глазами отрешенно смотрит на нее, абсолютно голую.

«Интересно, видит ли он меня, видит ли он меня?» — думает белая голова.

Из дневника мертвой девочки

Думаю, все пошло наперекосяк именно после нашего последнего дня рождения. Этот чертов эстонец, что его дернуло вообще тащиться из своего картонного Таллина. Нет, он приехал в немытую Россию и мерзнет здесь в своей рваной футболке с похабным принтом: «Презервативы, которые вам по хую». Этот самый сука-эстонец, на самом деле кузен, что ли, Регинки с пятого этажа, старой проститутки, и вот мой брат зачастил, зачастил туда, в проститутскую комнату, все по лестнице снует и снует, просто Джек с бобовым стеблем.

Не знаю уж, с чего начался тот разговор, но, когда я зашла, у брата празднично блестели глаза, в канистре с пивом надувались и лопались огромные пузыри, не было никакой Регины, а ее родственник с фальшивым якобы европейским акцентом рассказывал что-то невозможное про специальный код гомосексуалистов, он говорил: «геев». Разноцветные платки, свисающие из карманов джинсов, темносиний — обычный секс, белый — оральный, черный — болевые игры чуть ли не с кнутом, красный — часть руки в анусе. Брат сидел с красными щеками, забывая от волнения даже глотать пиво, я напомнила ему, что вообще-то нас ждут гости и уже пора, он не услышал, он задавал чухонцу важнейший вопрос относительно желтого цвета платка.

Если до этого момента у меня еще были какие-то… не знаю у сомнения относительно происходящего, какие-то надежды, то сейчас будто бы включили в темноте свет, и теперь я не натыкалась на стул, думая, что это стол, а замечательно видела: вот он, стол. Брат с эстонцем хохотали, я сидела молча, и в моей голове моментально проросло такое дерево, мощный ствол, ветки, листочки, это был настоящий проект, стратегия и тактика, алгоритм действий, и я представляла все, до последнего маленького слова, до необходимой интонации и наклона головы.

* * *

«Да, день сегодня удался, ничего не скажешь… — К Юле, медитирующей с сигаретой на заднем больничном дворе, от калитки вальяжно направлялся ее собственный муж, дорогой Витечка, педант и получатель ласковых сообщений от неизвестных абонентов. — Какого черта он-то здесь?!»

Муж навещал Юлю на службе крайне редко. Буквально один раз до этого и навестил — неохотно помогал соединить компьютеры отделения в сеть. Муж не одобрял, когда на него возлагали чужие обязанности. Свои он тоже нес с большим неудовольствием. Иногда не нес. Часто.

— Привет, Витечка, давно не виделись, — сердечно поздоровалась Юля, заправляя пеструю прядь за ухо. — Очень я по тебе соскучилась.

— А я по тебе нисколько, — остроумно ответил Витечка. — Нам надо поговорить.

— Витечка, может, ты, конечно, и не заметил, но только я работаю, поговорим потом.

— Вижу. А как же!.. Работаешь, головы не поднимаешь. Стаханов и Паша Ангелина в одном лице. Глаз не смыкаешь у доменной печи, все руки сбила на сборе хлопка. И в забой отправился парень молодой. Та заводская проходная, что в люди вывела меня…

Витечка даже готов был немного попеть ради жены. Но передумал и продолжил наезд:

— Целыми днями только и дымишь здесь, героиня капиталистического труда, скоро все свои легкие выхаркнешь… — Витечка был настроен агрессивно, он хотел крови, и побыстрее. — Мы поговорим сейчас. Сейчас. У меня полчаса времени. Перекроил свой график. Я приехал специально, Юля. И мы поговорим.

Витечка несколько секунд помолчал, блуждая взглядом по запущенному больничному садику. Повыбирал, какую из двух намеченных тактик лучше использовать. Принял решение. Должно получиться неплохо.

Отрывисто заговорил, заканчивая каждую фразу именем жены, она терпеть этого не может, а и пусть.

— Юля. Пойми меня правильно. Нам надо пожить отдельно. Какое-то время. Я стремлюсь к самоактуализации. К высшей природе раскрытия моего потенциала, Юля. Абрахам Маслоу, теория гуманистической психологии, ты должна помнить. Пирамида потребностей, Юля. Это реальность. Комплекс Ионы. Который я хочу в себе преодолеть, Юля. Наши отношения не страдают избытком теплоты и дружелюбия, а у меня сейчас очень напряженный момент. Ничто не должно меня ни отвлекать, ни волновать. Ничто. Мне необходима уединенность, Юля. Я устал от твоего нонконформизма. Жилище, отвечающее моим текущим потребностям, должно быть тихим и чистым. Ничего подобного от тебя получить невозможно. К сожалению.