Крестник Арамиса - Поль Махалин

Он вскочил с кресла.

— Немедленно прикажите обыскать весь Париж! Найти эту мерзавку любой ценой и помешать ей приблизиться к Версалю!

— Уж я об этом позабочусь! — сказал Дегре. — И будьте покойны, ваше сиятельство: вот пальцы, из которых еще не удавалось выскользнуть ни одному угрю!.. — И, пошевелив своими толстыми пальчиками, процедил сквозь зубы: — Пришлось уже наводить о ней справки: подлая тварь клялась, что я умру только от ее руки.

С этими словами он бросился со всех ног выполнять приказание генерал-лейтенанта.

Господин де ла Рейни повернулся к секретарю суда.

— Поставьте на ноги всю администрацию! Комиссаров, судей!.. Чтобы эта женщина была здесь, слышите вы?.. И, черт вас возьми, всех, кто не расшибется в лепешку, выгоню без всякой жалости: в полиции нерасторопные равны предателям!

Ламот-Мутон вышел, кашляя и чихая.

Элион растерянно стоял на середине комнаты, не чувствуя под ногами пола. Де ла Рейни озабоченно посмотрел на него. Нахмурив брови, он принялся извиняться:

— Господин барон, поверьте, я искренне сожалею о случившемся недоразумении… Извините мое заблуждение и несдержанность речи…

— О сударь!..

Господин де ла Рейни перебил его:

— Но признайтесь, вы тоже виноваты. Допустили множество ошибок… Уж слишком вы неосторожны, молодой человек… — Он на мгновение о чем-то задумался и, наморщив лоб, продолжал: — К сожалению, меня зовет долг. Я вас не задерживаю более. Что бы там ни было, будьте уверены, крестник благородного герцога д’Аламеды всегда может надеяться на мое доверие, совет и поддержку. — Потом строго и кратко поклонился: — До свидания, господин де Жюссак. Будьте осторожны! И молите Бога, чтобы та, кому вы доверились, не стала источником страшных бедствий для королевства и короля!..

Так назывался трактир, расположенный на полпути между Парижем и Версалем, на высоте Сен-Клу, откуда открывался вид на Сену с ее зелеными берегами, ныне усеянными виллами, которые поражают взор то своей претенциозностью, то изяществом.

Главным жрецом этого храма, посвященного культу Венеры и Бахуса, служил некий пьемонтский повар, прибывший во Францию вместе с семьей герцогини Бургундской, которая была, как известно, дочерью Виктора-Амадея Савойского.

Хозяин заведения, синьор Гульельмо Кастанья, был маленьким человечком, приветливым и словоохотливым, аккуратно одетым, заботящимся о своей персоне и своих интересах. Он был вежлив со всеми, скромен — с сильными, подобострастен — с богатыми, перед могущественными ползал ничком. Был он наделен — или отягощен, как угодно читателю, — голосом, дающим возможность петь в хоре Сикстинской капеллы.

С полной уверенностью заявляем, что он отличался умением приготовлять макароны с пармезаном и равиоли по-неаполитански, но был знаменит и другим. Стоит только повнимательнее рассмотреть его заведение изнутри, чтобы убедиться в этом.

Трактир синьора Гульельмо Кастаньи представлял собой довольно обширное заведение с тремя сильно отличающимися друг от друга частями. Со стороны дороги открывался сад со множеством беседок в виде равномерно увеличивающихся арок, увитых плющом, в тени которых посетители наслаждались закусками. Далее возвышался дом довольно вульгарной архитектуры, с кухнями, общим залом и жилищем хозяина. К дому же присоединялась большая пристройка, состоящая из прилично меблированных комнаток с окнами в сад, — то, что мы сейчас назвали бы комнатами для свиданий.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что эта планировка играла роль особую. Общий зал принимал мелких сошек из военных — мушкетеров, жандармов, драгунов, солдат легкой кавалерии, французских и швейцарских гвардейцев, — пировавших с горничными, гризетками и прачками Севра и Медона. Беседки давали приют мещанским парочкам, иногда весьма зажиточным: месье, обманывающий мадам с какой-нибудь игривой субреткой; мадам, дурачащая месье в компании некоего предприимчивого судейского крючкотвора. Что касается пристройки, этого острова любви, как ее называли, то ее посещали знатные особы, желавшие сохранить инкогнито. Речь идет, конечно, о парах. Считалось чуть ли не кощунством ужинать здесь в одиночестве.

Итак, на следующий день после визита к господину де ла Рейни барон Элион де Жюссак в девять часов утра входил в заведение Гульельмо Кастаньи.

Наш добрый друг вышел накануне из гостиницы на улице Булуа совсем сбитый с толку. Но мало-помалу беспечность, присущая его возрасту и характеру, вновь одержала верх. Все чувства и мысли провинциала были охвачены Парижем: шум, суматоха, наряды — всё было ново, всё кружило голову.

Молодой барон сразу заметил, что его дорожный костюм сильно отличается от камзолов парижан. Разница была столь велика, что Элион почувствовал, как краснеет за свой нелепый наряд, который, однако, в Эрбелеттах, Жонзаке или Барбезье вполне ему нравился.

Элион вошел в лавку старьевщика и купил алые бархатные панталоны, почти новые, и атласный серый камзол с золотым шитьем, еще очень приличный, с бантом на плече, рубашку с манжетами и жабо, чулки со стрелками, туфли с пряжками, кожаные перчатки из Испании и маленького гуся, то есть набор искусно подобранных шляпных перьев, соответствующих случаю, как говорили разряженные господа, большие ценители тонкостей туалета и языка.

Отобедав в кабачке «Три Ложки» около кладбища Сен-Жан, он по совету старьевщика отправился в заведение Гербуа, где водилось лучшее во всем Париже бургундское. Вернувшись вечером в гостиницу «Сухое Дерево», он поднялся в свою комнату и приказал, чтобы завтра его разбудили спозаранку.

Проснувшись на рассвете, крестник Арамиса потребовал оседлать Ролана. От черных мыслей, преследовавших его накануне, не осталось и следа. Он оделся во все новое, водрузил на голову шляпу и в прекрасном настроении вскочил на лошадь, которая, после двухдневного отдыха и хорошего фуража, дышала такой силой, будто никогда и не испытывала усталости. Спустившись по улице и выйдя из ворот Сент-Оноре, проследовав затем по улице Доброй Трески (где ныне площадь Согласия), двигаясь вдоль Кур-ла-Рейн и оставив в стороне Дом инвалидов с сияющим куполом, с одной стороны, и Шайо и женский монастырь Святой Марии — с другой, всадник выехал из города через ворота Конференции и по набережной Мыловарни взял курс на Версаль.

Стояло унылое, полное томной красоты октябрьское утро. Перед всадником расстилался серебристый туман, над которым виднелись верхушки деревьев. Сена, описывая кривую под мостом Сен-Клу, блестела на солнце, как длинная змея со стальной чешуей.

Элион был весел и бодр. Сон укрепил его и унес заботы, а с ними и волнующий образ мнимого шевалье, и нахмуренный профиль лейтенанта полиции.

Молодой человек пришпоривал и подгонял коня:

— Но, Ролан, но!

И Ролан, славное животное, скакал что было сил.

Барон чувствовал, что дышит, что живет! Он мчался навстречу ветру, жадно вглядываясь в даль. По ту сторону холмов, темневших на левом берегу реки, находился Версаль — цель его устремлений. Версаль, где ждала его могущественная поддержка господина де Мовуазена, которому Элион вез в кармане письмо своего крестного. Версаль, возможность пребывания при дворе, самом пышном в мире! При том дворе, что превозносил прелесть ослепительной женщины — Вивианы де Шато-Лансон, напарницы его детских игр, нежной подруги юности, избранницы сердца…