Дневник ее соглядатая - Лидия Скрябина

– То есть чем больше убьешь, тем лучше? – ужаснулась я.

– Да, – подтвердил дед. – Однако и тарикат допускает единственную, но очень лукавую сделку с неверными. Завоевывая христианские земли, магометане по тарикату должны вырезать всех непокорных. Но чтобы сохранить себе рабов, завоеватели еще в древности приняли исход: «Свет истинной веры так силен, что гяуры, пожив с мусульманами, непременно обратятся. Для этого нужен годовой срок. Позволим же им выкупить год жизни, а за это время они сами поймут свое заблуждение». И так из года в год пленным разрешают заплатить гарадж – выкуп за жизнь. Эта подать существует во всех магометанских государствах, а у турков составляет даже половину дохода казны.

– Ужас, – только и смогла выдавить я. Дед выражался гораздо мудренее дяди и так ловко, словно по написанному. По-моему, он просто пересказывал мне свои записки.

– Магометанские правительства сами боятся тариката, – успокоил меня дед, – ведь он отвергает всякую светскую и особенно наследственную власть и утверждает верховную власть духовенства, имама. Когда на Кавказ еще в прошлом веке пришли первые мюриды, они вырезали всю местную знать, всех достойных людей гор, родовых князей, наследственных старшин в племенах. Я понятно объясняю?

– Понятно, Терентий Игнатич! – с готовностью отрапортовала я.

– Хорошо, но я был бы рад, чтобы к православию у тебя был такой же пылкий интерес, как к магометанству. Что вы теперь проходите по Закону Божьему?

– Мы? – тупо переспросила я.

– Достойно знать чужую веру, но только после того, как познаешь свою.

– Да-да, я понимаю.

– Читай больше Евангелие, девонька. Через него Господь с тобой говорит.

Закон Божий преподавал у нас в гимназии злющий священник, мы его отчаянно презирали. За то, что он носил апланте – накладку на лысину. Причем эта накладка сама уже порядком обтрепалась и облысела. Объясняя что-то, он быстро раздражался, начинал визжать, брызгать слюной и безотчетно почесывать лысину под апланте, словно там засели блохи.

Отец мой был слабоверующим, а мать очень набожной, но такой строгой и углубленной в себя, что ни разу не снизошла до задушевного разговора со мной не только о вере, но и вообще о чем-нибудь, кроме хозяйства.

Ее снедала какая-то тайная страсть. Только повзрослев, я поняла, что это была ревность. Она тосковала и ревновала моего отца, который вырывался с промыслов на короткие побывки, а вся его жизнь проходила вдали от нее. Мама подозревала, что у отца на стороне другая семья, это ее мучило и терзало. Только повседневные заботы о большом семействе – нас было четверо – держали ее на плаву, иначе она давно бы погрузилась в глубины черной меланхолии. На материнскую любовь сил у нее оставалось не много.

На службу мы обычно ходили с ней и Павлушей в Михаило-Архангельский собор, где осанистый хмурый батюшка говорил длинные карательные проповеди о Страшном Суде и вечных муках. Если бы не дивный хор и ласкательные васнецовские фрески, я бы зачахла там с тоски. Во Владикавказе осело много отставных военных на пенсии, и священник тоже, похоже, был раньше полковым батюшкой. Он все время командовал прихожанами и дьяконом, сухоньким старичком, и гонял его по церкви, как по плацу взад-вперед за каждой малостью.

Но я стеснялась поделиться всеми этими неурядицами с дедом, поэтому просто уважительно молчала и выжидала удобного момента задать главный вопрос о прыгунах. «Прочту все четыре Евангелия Великим постом, – дала я себе зарок, – если удастся выведать у деда Порфишкин секрет».

Дождавшись, когда дед соберется уходить с поминок, я увязалась его провожать, чтобы нам никто не мог помешать.

– А что еще входит у мюридов в тарикат, кроме убийства неверных? – робко, но настойчиво спросила я по дороге.

– Сильно тебе голову задурили ваши соседи. Держись от них подальше, девонька. – Дед вздохнул, недовольно покачал головой, но все-таки объяснил: – Они выполняют зикир. Это молитвенный обряд, помогающий простым смертным постичь все семь смыслов Корана.

– Какие семь смыслов? – Я почувствовала, что вплотную подобралась к секрету горцев.

– Откровения о жизни. Магометане считают, что Коран имеет семь смыслов. Первые четыре постигаются мудрецами, а другие три открываются только великим подвижникам веры. Но говорят, что и обыкновенный человек может по вдохновению на мгновение вознестись и проникнуть в седьмой смысл.

– И как это сделать? – У меня аж дух захватило. Еще мгновение – и я буду знать самую великую тайну в мире.

– Они все время повторяют свой символ веры, только у нас он из двенадцати членов состоит, а у них из одного. «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк Божий», – буднично пояснил дед. – «Ля Илляге», ты сто раз это в городе слышала, нечего прикидываться, хитрюга.

Я сделала большие глаза, всем своим видом изображая полное неведение, хотя в темноте мои гримасы невозможно было разглядеть.

– Слова эти произносятся певучим голосом, под обыкновенный тон азиатской музыки, так что русскому горлу трудно с точностью его перенять.

Мне почудилось, что дед понял мой дерзкий замысел и хочет меня предостеречь от экспериментов.

– Но как все-таки простому смертному проникнуть в высшие смыслы? – спросила напролом я.

– Магометане считают, что если эту короткую молитву повторять без конца, то человеку открывается неведомое.

– Так просто? – не поверила я.

– Да, после намаза те, кто хочет, неистово твердят «Ля Илляге». Это повторение и есть зикир.

– И это все? Только-то? – разочарованно протянула я. Не может великая тайна быть такой жалкой.

– Никогда не относись пренебрежительно к вере, Антонина. Ни к чужой, ни тем более к своей. Многие знаменитые арабские учителя написали целые книги о зикире. Горцы верят, что они писали впотьмах, не имея надобности в свече. Пальцы их светились сами собою. «Ля Илляге» надо страстно повторить двести, триста или даже тысячи раз. У каждого своя мера для выхода из… э-э-э… тела. От такого напряжения с человеком делается обморок. В этом-то беспамятстве он якобы и может иметь вдохновенные видения. Но даже сам обморок уже доказывает, что он избранный.

– Брякнулся в обморок – и избранный?

– Выходит, да, только не обсуждай это ни с кем, а то сильно схлопочешь.

– Почему?

– Потому что этот обморок и есть джазма, высший дар. Если будешь над этим зубоскалить, горец может перерезать тебе горло. Дойти до обморока в одиночку очень трудно, поэтому зикиристы образуют секты под руководством мюридов и молятся сообща.

– Это прыгуны? – робко спросила я.