Крокодил - Марина Ахмедова

– Че надо?

– Яга дома?

– Нет ее.

– А где?

– Не знаю, – коротко бросила Светка, как будто говорила в себя. – Может, у Салеевой.

Тень еще немного повисела над калиткой и исчезла. Светка заспешила в дом.

– Где так долго была? – встретил ее с порога шершавый шепот Яги.

– В туалет ходила, – раздраженно ответила та. – Мать спит. Не буди.

В просторной комнате с белыми обоями на теплом ветру плясала белая занавеска. Яга лежала на диване у открытого окна. Занавеска порхала над ее лицом, то одевая фатой, то поднимаясь над головой.

Со двора доносились женские голоса, позолоченные солнечным звоном, и крики младенцев. Яга прижимала к подмышке вату и смотрела на фотографии в серебряных рамках, стоящие на красивом коричневом комоде с темными завитушками. Рука Яги ослабла, из-под ваты вырвалась густая темная кровь и поползла вниз, к сгибу руки.

На фотографии, стоящей по центру, лысеющий мужчина и рыжая женщина притискивались друг к другу полными плечами. Мелкий нос женщины терялся на круглом лице. Они улыбались, словно только что получили счастье – сиюминутное, погасшее вместе со вспышкой фотоаппарата. Счастье круглое, его трудно удержать, потому что оно с тебя скатывается. Мужчина и женщина выглядывали из рамки, как из окна – на людный двор, откуда со всех скамеек присматриваются к их распахнутому окну. И счастье их катилось из окна, как будто для того только и нужно было, чтобы на него посмотрели.

За их спинами зеленели пальмы, и, наверное, рядом было море.

Яга передвинула тугие глаза в сторону. На другом фото улыбались рыжая невеста в белом платье и рыжий жених в темном костюме. Они были похожи, как брат и сестра. Как дети одних родителей. Все четыре лица были похожи. Как урожай одного сорта, одной яблони, только снятый в разное время.

Яга улыбнулась. По ее лицу расползлось масленое выражение.

Из третьей рамки выглядывал мальчик трех лет – рыжий, круглый, румяный, все то же яблоко с того же фамильного древа.

Рядом с фотографиями лежали белые ракушки – с отходящими щупальцами белыми завитушками. Яга вслушивалась в ракушки, пока в них не зазвучало ничто. Она повернула голову к противоположной стене, на которой висел очень широкий плазменный телевизор. Яга уставилась на него. Открыла широко рот, чтобы глотнуть, выкинула вперед руки, раздвигая перед собой черные рамки, и утонула.

Она всхрапывала и постанывала. Занавеска гладила ее лицо, упархивая в окно и надуваясь с той стороны пузырем. Ватка с кровью упала на пол.

Через несколько минут Яга открыла глаза, встала и бодро пошла на кухню.

– Он говорил, что, как бы это… не имей друзей, которые чем-то плохим занимаются, – говорила Анюта, сидя за столом у белого подоконника, на котором были рассыпаны луковицы гладиолуса.

– Это он нас, что ли, имел в виду? – спросила Старая, закинув голову.

– Нет, – испуганно сказала Анюта. – Он это… грехи, наверное, имел в виду наши собственные.

– Тогда тебе, Анюта, от себя надо бежать, – злобно сказала Яга.

– От себя не убежишь, – сказал Миша, стуча пластиковой бутылкой по столешнице.

Из кастрюльной крышки, лежащей на белоснежной электрической плите под вытяжкой, вился тонкий дымок. Анюта открыла окно и замахала рукой, прогоняя запах.

– В прошлый раз мать запах учуяла, – сказала она. – Пришла с работы, говорит: «Что у нас так воняет?»

– И че ты? – спросила Яга.

– Я сказала, это с улицы.

– И че, поверила?

– Вроде поверила, – неуверенно ответила Анюта.

– Надо было освежителем побрызгать, – сказала Старая.

– Я побрызгала, еще борщ поставила варить, но он же… запах, въедается.

– И че, они не брезгуют твой борщ есть? – спросила Яга, и у Ани на лице появилось обиженное выражение. – У тебя же нога гнилая, ты в ней целыми днями ковыряешься.

– А я же это… им не показывала. Мать прошлый раз меня на дачу звала, я, короче, не поехала. Там они на речке собирались купаться. Думаю, чтоб не раздеваться… Они еще недавно на Кипр ездили, – добавила Анюта, – с Маринкой, Сережкой, со всей семьей.

– И че, тебя не взяли?

– А я же это… Я за бабушкой, матерью папы Пети, присматривала.

– Ага… – отозвалась Яга. – И кто из вас, блядь, за кем присматривал?

– Я звонила ей каждый день, – сказала Аня, дергаясь лицом. – Сестра Маринка – не такая, она не позвонит родной бабушке, а у меня сердце болит, надо позвонить, узнать, как они.

– Ты, блядь, святая у нас, Анюта, – с издевкой сказала Яга.

– А я же это… когда у астролога была, она меня даже спросила: «Вас в церковь не тянет-то?» Я говорю: «Тянет. Я хожу». Она сказала, это потому, что вы в прошлой жизни святой были…

– Блядь, Анюта, теперь не знаю, как рядом с тобой сидеть, не заслуживаем, – Яга оперлась рукой о стол.

– Садись-садись, – засуетилась Анюта, уступая ей табуретку.

Яга села. Анюта отошла и прислонилась к розовой стенке.

– А еще че-нибудь сказала астролог эта? – спросила Старая. Она сидела, закинув ногу на ногу, и покачивалась. Уголки ее рта уходили вниз, утягивая за собой все лицо.

– Она еще сказала: «Но что вам мешает». Ну, во-первых, это – неуверенность. Она сказала: «Вы очень неуверенный в себе человек». А это я и сама знаю, – серьезно отвечала Анюта. – Она сказала: «Вы смотрите на мир сквозь розовые очки. Вы снимите их как бы… и будет все по-другому».

– Ну и как их снять? – спросила Старая.

– Этого она не сказала.

– А я, блядь, тоже на мир сквозь очки смотрю, через голубые, – сказала Яга. – Особенно когда вмажусь.

Старая затянулась и засмеялась.

– Это ты пуху на себя накидываешь, Анюта… – сказала она, выпуская из себя дымный смех.

– Нет, я просто по возможности пытаюсь всем помочь. Даже незначительная какая-то эта… я и то… Даже если не родной, а чужой с улицы, я и то не могу пройти мимо… Из-за этого я и страдаю… – тихо сказала Анюта и замолчала.

– Ты страдаешь, блядь, от того, что бухать и вставляться любишь, – злобно сказала Яга.

– А че ты свекрови своей не помогаешь? Она ж у тебя с раком лежит? – Старая зажала нос пальцами и шмыгнула. Вытянула подбородок, подняла лицо и смотрела на Анюту из-под полуприкрытых век.

– Да потому что если б не она… ничего бы этого не было бы, – с горечью сказала Анюта. – Она же шлялась всю жизнь непонятно где, у цыган убирала там, готовила. Лешку моего она вообще не воспитывала. Она его как оставила в подъезде, так вообще с тех пор не видела. И явилась такая – на все готовое, в однокомнатную квартиру… Она на работу сразу устроилась – в кафе, посуду мыть. Еду оттуда таскала. А потом ее рак взял… Ой, я даже про нее говорить не хочу.