Прерий душистых цветок - Вера Колочкова

Саша замолчал. Он вдруг поймал себя на мысли, что и в самом деле вот уже несколько дней с удовольствием заглядывает в эти узкие и длинные монгольские глаза, с удовольствие погружается все больше и больше в скромный и бедный быт этой семьи, с удовольствием чувствует себя здесь нужным и необходимым, и не только Василисе, но и Ольге Андреевне, и Петьке…А самое главное – ему очень хорошо здесь отчего–то, будто он живет у близких каких и дорогих родственников…

Будто встряхнувшись от этих мыслей, он торопливо встал и, с досадой взглянув на Марину, пошел к двери, на ходу приговаривая и разводя руки в стороны:

— Ты извини, ради бога. Там у меня Петр очень сильно болен, я пойду гляну…

— А что с ним такое? – поднялась со стула и Марина. Зайдя следом за ним в комнату, где лежал Петька, подошла с Сашей тихонько к его дивану, выглянула из–за плеча.

— Здравствуйте, Петечка! – пропела она сладким голосом. – Вы заболели, да? Ну ничего, скоро поправитесь…

— Ага, скоро… Как же… — просипел горестно Петька, с трудом переводя на нее глаза. – Это история теперь надолго затянется, я думаю. Саш, дай попить, а?

— Сейчас, Петр. Сейчас воды принесу!

— Саш, а я бы вот соку выпил… Только хорошего, апельсинового…

— Да без проблем, Петр! Я сейчас в магазин сгоняю, заодно вот и тетю Марину провожу.

— Но я бы могла посидеть с ребенком, пока ты ходишь, - засопротивлялась вдруг яростно Марина. – Никуда я отсюда не пойду…Иди–иди, я останусь, я с Петечкой тут посижу! Можно с вами посидеть, Петечка?

— Нет, Марина, тебе лучше уйти, — тихо, но твердо проговорил Саша. — Пошли, одевайся…

— Но мы не договорили…

— Нет, мы как раз уже обо всем уже и поговорили. Пойдем, Марина!

— Нет…

Взяв под локоток, он насильно–вежливо проводил ее в прихожую, помог надеть куртку, заботливо открыл дверь.

— Всего доброго, Марина. До свидания. Или нет – прощай лучше. Я надеюсь, ты все правильно поняла и обиды держать не станешь…

— Саш, ну я не прощаюсь, да? – перебила она его на полуслове, будто не слыша последних его, конечно же, обидных для себя слов. Только не могла она позволить себе обиду эту. Не для нее пока предназначено роскошное это состояние – обида. Выходя, она снова обернулась к нему и улыбнулась дружески, и подмигнула даже вроде как ободряюще – держись, мол, тут, в трудностях своих…

— Что, достала? – просипел Петька, улыбаясь пересохшими губами навстречу вошедшему в комнату Саше.

— Ага, брат, достала. Это ты прав. Но в любом случае о дамах так говорить нехорошо, Петр.

— А мы и не будем, раз нехорошо…

— Ладно, не будем. Так я в магазин пошел, ага? Ты бы чего еще попил–поел, кроме сока?

— Я бы чипсов поел в длинной такой коробочке. Давно не ел…И еще я сыру хочу с большими дырками, и пепси–колой чтоб его запивать…

— Ну, за такую еду, я думаю, нам от сеструхи твоей запросто по затылкам перепасть может. Или нет? У тебя как, желудок крепкий? А то натворим опять дел…

* * *

11.

В это утро Василиса проснулась и без будильника. Соскочив с недовольно скрипнувшей под ней раскладушки, на цыпочках быстро прошла в Петькину комнату, склонилась над разметавшимся во сне братом. Петька дышал сипло и коротко–неспокойно, щеки его пылали нездоровым ярко–розовым румянцем, лоб был сухим и температурно–горячим. От прикосновения ее прохладной ладони он вздрогнул, промычал–простонал что–то и перевернулся на другой бок, с трудом сглотнул воспаленным сухим горлом. Василиса вздохнула тихонько и медленно пошла на кухню – Лерочки Сергеены кофе хоть выпить хорошего с горя, что ли…

Весь вчерашний день у мойки в кафе она провела, словно на иголках. И народу как назло было много, и ни одного получасового даже окошечка не образовалось, чтоб до дому добежать; от нетерпения и страха она даже иногда пританцовывала слегка, будто сыпанул ей кто под ноги горячие уголья. Налив кофе в красивую чашку кузнецовского фарфора и держа ее бережно на весу, словно драгоценный осколок от прежней их жизни, Василиса заглянула в холодильник и обнаружила там с большим удивлением небывалые для их теперешнего питания вкусности : и сыр, и творог, и кусок розово–нежной ветчины, и даже половинка ананаса выглядывала из пакета задорным зеленым хвостиком. Василиса вдруг поняла, как давно она хочет есть. Не обманывать организм тушеной капустой и морковными котлетами, а именно есть, чтоб отрезать ножом толстые сочные куски большой, размером с половину тарелки отбивной и аккуратненько окунать их в острый–острый горчичный соус…Сглотнув, она решительно выудила с полки сыр, отрезала себе порядочный от него пласт и откусила, и запила горячим кофе, и закрыла глаза от удовольствия…А открыв их через полминуты, увидела стоящего в дверях Сашу, уже одетого для улицы. Лицо его было сосредоточенным, деловым и очень озабоченным, отчего болтающийся в его руке квадратненький чемоданчик казался не к месту смешным и немного даже карикатурным.

— Доброе утро, Саш… Я вот тут сыр твой взяла… — растерянно пробормотала она, вдруг покраснев.

— С чего это он мой–то? – в удивленной и какой–то легко–спасительной простоте прозвучал его вопрос. — Скажешь тоже не подумавши… Ты меня не теряй, я по заказам пошел. Ага? Мне сегодня в три места надо успеть, только к вечеру появлюсь. Медсестра с Петькиным уколом придет в десять часов, соку я ему вчера закупил достаточно – он все время пить просит. И еще в морозилке клюква есть, надо морс сварить. Сумеешь?

— Ага… — кивнула головой Василиса. На какой–то миг она ощутила вдруг себя прежней девочкой–школьницей, о которой заботятся, которой дают всего лишь четкие задания на определенный временной момент, и их надо выполнить от сих до сих, только и всего–то, потому что все остальное – уже не ее забота, все остальное – большая забота больших, сильных и умных взрослых… Ощущение это было невероятно теплым и приятным, но в то же время, как она сама понимала, очень уж варварски–обманчивым. Нет вокруг нее никаких таких сильных и умных взрослых, а есть разбитая инсультом бабушка, свалившийся с простудой младший братец да добрый и великодушный жилец Саша… И вообще, нет никаких особенных поводов для подступивших к горлу слез – вот прямо только их и ждали тут, как же…

Закрыв за ним дверь, Василиса, убегая от этой коварной к себе жалости, тут же постаралась впрыгнуть в обычную свою утреннюю колею – надо было кормить завтраком бабушку, надо было ухаживать за больным Петькой, надо было стряпать обед, заводить постирушки, надо было заниматься еще тысячей мелких и нужных дел, на которые уходит нынче все ее свободное девчачье время. Зато и для радости повод тоже есть - при помощи жильца Саши удалось Лерочке Сергеевне долг заплатить. А это значит, что она их не бросит. Это значит, что есть, есть надежда на появление долгожданной динамики в замерших бабушкиных мышцах, что когда–нибудь она сама встанет на ноги и пойдет, и будет ходить себе и ходить, и Василиса тоже будет ходить – на другую уже работу, на вечерние занятия в институт, и в театр будет ходить, и на концерты, и просто так гулять…