Малафрена - Урсула Ле Гуин

Френин, уехавший в столицу еще месяц назад, давно прислал друзьям свой здешний адрес, и сразу после завтрака Итале попросил Палюдескара объяснить ему, как отыскать нужную улицу.

— Как-как? Никогда даже не слыхал о такой! — проворчал тот. — А ты, значит, сразу в город собрался? Может, останешься? Нет? Ну что ж. Приятно было позавтракать вместе.

Лишь на улице Итале наконец почувствовал, что вырвался на свободу. А молодой барон тем временем прошел следом за сестрой в музыкальную комнату и со смехом сообщил ей:

— Представляешь, Лулу? Он отправился к черту на кулички в Речной район. На улицу чьих-то там слез! И чего он вообще сюда из своего вонючего захолустья приехал? Сидел бы в своих горах! А я-то, дурак, думал: вот вполне приличный человек!

— Это так и есть, Энрике. Не говори глупостей!

— Но кто же станет селиться в таком ужасном районе?

— Студенты, разумеется. Там, должно быть, дешево.

— Ах да! Ну разумеется, студенты! Еще бы!

Луиза понимала, отчего брат так огорчен. Несмотря на то, что Энрике считал собственную деятельность в дипломатическом ведомстве скучной и довольно бесполезной и даже отчасти ее стыдился, он очень боялся потерять тот небольшой пост, который занимал сейчас. Он, видно, уже догадался, что его новый знакомый — лицо политически неблагонадежное, и решил с ним особенно не церемониться; однако, устыдившись столь корыстных мотивов, сейчас перед сестрой изображал обыкновенного сноба. Роль эта, впрочем, ему удавалась плохо, тем более что Луиза отлично знала характер брата и видела его насквозь. Сама она была куда более честолюбива, чем он, да к тому же обладала мятежным нравом и решительно высмеивала подобные проявления ханжества и лицемерия со стороны Энрике. И самое главное — ей было ужасно скучно.

— Неужели ты опасаешься, что принимал у себя инкогнито новоявленного Робеспьера? — язвительно спросила она. — Бедный Энри!

— Послушай, ну ты же должна понять! Никак нельзя, чтобы меня… заподозрили в связях с патриотами! Да, я совершил ошибку, но я ее исправлю. И от тебя прошу одного: не… не приваживай его, пожалуйста! Не делай из него очередную домашнюю зверушку, как ты это любишь. Тебе ведь просто любопытно…

— Домашнюю зверушку? Ничего себе! Да он скорее на ломовую лошадь похож!

— Вот это верно! И он совершенно не нашего поля ягода. Хотя, повторяю, в дилижансе показался мне человеком вполне приличным. Но среди людей нашего круга… Нет, это просто кошмар! Впрочем, мы его, скорее всего, больше и не увидим.

— Увидим. Я пригласила его сегодня к обеду.

Энрике лишь тяжко вздохнул, в очередной раз потерпев поражение.

— Ему же негде остановиться! — упрекнула его сестра. — И раз он пока живет у нас, должна же я накормить его обедом. По-моему, ничего страшного в этом нет. К тому же у нас никого не будет, кроме Раскайнескара.

— Господи! — воскликнул Энрике. — Ну как ты могла пригласить его на обед вместе с Раскайнескаром, Луиза! — Впрочем, он отлично понимал, что сестра все равно поступит так, как ей захочется, и как бы он ни сердился и ни кричал, ей это совершенно безразлично.

А Итале между тем брел куда глаза глядят. Теплые солнечные лучи, пронизывая туман над рекой, золотили фасады домов, крыши, двойной шпиль кафедрального собора Святой Теодоры. Сперва ему показалось, что собор совсем рядом, и он двинулся в ту сторону. Но оказалось, что добраться до него непросто. Итале почти все время видел перед собой двойной шпиль, однако довольно долго плутал в паутине улочек Старого квартала, как две капли воды похожих одна на другую. Свернув куда-то не туда, он вышел на тихую и тенистую улицу Сорден и долго брел по ней среди элегантных и надменных дворцов, построенных в XVI–XVII веках. Вдруг это тихое великолепие кончилось, и он оказался на залитой солнцем и чрезвычайно шумной рыночной площади. Возницы, размахивая кнутами, покрикивали на него, требуя уступить дорогу их огромным тяжелым возам; торговки наперебой расхваливали свой товар — лук-порей и капусту; молодые горничные с полными корзинами ярких, чисто вымытых овощей старались ненароком задеть его бедром или локтем, а старухи буквально хватали за руки, стараясь что-нибудь всучить; торговцы рыбой размахивали живыми угрями прямо у Итале перед носом, и он, шарахнувшись от очередной зубастой рыбьей пасти, налетел прямо на бычью тушу, свисавшую с крюка и окруженную тучей жужжащих мух. Те ярмарки, что устраивались по воскресеньям в Партачейке, поместились бы здесь в одном углу. В Красное рынок занимал несколько кварталов, расползаясь вширь и вглубь; здесь можно было продать и купить все; здесь заключались любые сделки; здесь спорили до хрипоты; здесь над торговыми рядами неумолчно гудели голоса и висело зловоние. И все это сверкало яркими красками в утренних лучах августовского солнца, шумело, источало разнообразные ароматы, и надо всей этой немыслимой суетой на фоне широко раскинувшегося спокойного неба вздымались ввысь строгие шпили собора.

Наконец Итале все же умудрился выйти на Соборную площадь. Несколько стариков сидели на скамьях у восточной стены храма под насквозь пропылившимися за лето платанами. Итале остановился прямо посреди площади; немногочисленные экипажи и торопливые пешеходы обтекали его, точно река. Он любовался тяжеловатой сложной архитектурой собора, его острыми шпилями, тройным порталом с резными изображениями святых и королей. Это величественное и безмятежно-спокойное здание казалось ему похожим на громадный корабль с поднятыми парусами. Итале просто глаз не мог оторвать от этой красоты. Зато старики на скамейках смотрели только на Итале — собор они много раз видели и раньше. Итале наконец все же сдвинулся с места, пересек площадь и вошел в собор через северный портал, над которым был изображен святой Рох, один из покровителей города Красноя, вот уже четыреста лет улыбавшийся в тени стрельчатого свода застывшей доброй улыбкой.

Стоило Итале войти внутрь, как он почувствовал себя дома. Это действительно был его дом, его родина. Его предки жили в этих краях по крайней мере восемь или девять столетий. Как и в церквах Монтайны, в этом соборе было темновато и просторно; высокие своды оставляли Богу достаточно места. Все здесь казалось столь же простым и целесообразным, как в военной крепости. Шла служба, служили скромную мессу. Затерявшиеся в темноватом пространстве главного нефа немногочисленные прихожане, безликие, маленькие, чем-то похожие друг на друга, стояли, преклонив колена, на голых каменных плитах. Итале присоединился к молящимся. Голос священника, звучный и проникновенный, напомнил ему голос старого настоятеля церкви Святого Антония из Малафрены; «Credo in unuum Deoom», — гудел этот голос, и маленькие старушки в черных шалях шептали: «Omni-potentem»,[12]и то ангельским пением, то громом в горах откликался над головами верующих орган, точно предваряя торжественную мессу, которую будут служить в День святого Роха.

Итале недолго пробыл в соборе. Несколько приободрившись, но все еще чувствуя странное беспокойство, он снова вышел на освещенную ярким жарким солнцем площадь, и тут огромный колокол прозвонил десять; удары его гулко отдавались от каменных стен, заставляли кровь быстрее бежать по жилам. Перед Итале шумел, живя своей суетливой жизнью, огромный город, мелькали незнакомые лица. Он надел шляпу и широким шагом двинулся в сторону Речного квартала, не имея ни малейшего понятия, сумеет ли отыскать нужную улицу.