Изнанка - Инга Кузнецова

О чём именно беседуют Отец и Сын, мне теперь кажется неважным. Я слышу: за внешней речью их журчат какие-то внутренние потоки, исполненные тайны и смысла. И это журчанье ближе к музыке, чем к внятице слов. Я не знаю, что такое «воз», «газетчики», «отпуск», «турку». Но я понимаю сквозь незнакомые мне слова, что Отец и Сын связаны узами любви, которая прерывалась по воле то одного, то другого, и каждый жалеет об этом по-своему. В камерах Отца, мимо которых я сейчас плыву в жидкой прохладной субстанции, теснится множество следов сожалений. Укоры возникают как уколы и заставляют вздрагивать истончённые, опрозрачненные стенки.

Я чувствую: Отец целиком опрокинут в сдвинутую назад реальность, где скопилась его любовь к Сыну, которую он не успел ранее высказать. Я его понимаю. Гиги не забывают событий и их отсутствия, и это делает их жизнь вдвойне трудней. Отложенные наперёд и покинутые сзади вещи и состояния, процессы и катастрофы мучают Гигов в миг настоящей реальности. В этом им не помочь.

Никто, никто из них, кажется, не может окончательно выбраться из этого и просто жить, устанавливая естественные связи с Городом, Городом Городов, Городом Городов Городов и так далее. Гиги недоживают настоящую реальность, они всё время опаздывают.

13

Неужели этот Сын – отросток этого Отца? Я понял, что Отец произошёл гораздо раньше Сына и они связаны не случайно, не просто событийно, а прямо и телесно. Камеры Отца изнутри очень похожи на Сыновьи, только гораздо просторнее оттого, что стенки истончились, иссохли.

Но если я случайно установил закон у-множения Гигов, логика их взаимодействия сейчас сбивает меня с толку и заставляет усомниться во всём. Во взаимодействии Отца и Сына первый вовсе не главный; он как раз подобен смятому, обломанному и увядающему отростку, который больше не хочет питаться и вырастать в целое существо. Отец и Сын точно поменялись местами. Кто существо, дающее жизнь другому, уже не разобрать.

14

Я понимаю и Сына. Он тоже чего-то не успел отдать Отцу, чего-то не успел от него получить, но свои собственные сожаления он умеет заглушать. Кажется, он может искусственно охлаждать свои трубопроводы. Сын скрывает многое и хотел бы даже скрыть это от самого себя. Он умён и хочет жить настоящей жизнью, не отягчённой сдвинутой назад реальностью. Но у него не выходит. Я благодарен ему за то, что он дал мне возможность подслушать его внутреннюю речь. Его камеры сжимаются от одиночества и жалости к самому себе.

Он никогда не выбросит это наружу. Он никогда не покажет этого. Для существ наружного мира Сын закрыт. Полюбить его было бы гораздо труднее, чем Отца. Я не жалею о переходе, хотя и знаю, что у Сына ещё много реальности в запасе, а сдвинутая вперёд реальность Отца – это просто бездна.

1

Тихий Гиг никого не хочет беспокоить. Хотя ему тяжело. Его утяжеляют сожаления. Они теснятся, роятся и никак не улягутся в нём. Им не хватает места даже в его просторных камерах с подсохшими стенками. Отец мудр. Внутри себя он знает: в этом никто ему не сможет помочь.

Путешествуя по полостям и каналам Отца, я вижу его давнюю жизнь, сложно связанную с другими Гигантами. Скопированными в воспоминании или настоящими. Она мелькает за вялыми аморфами и вакуолями, за перетекающими полупрозрачностями, слегка окрашенными в тоску. Эта тоска тёплая, тёмная, спёкшаяся, живая. Она же, она окрашивает трубопроводы Хозяина.

2

Я не знаю, как ощущают цвета и звуки существа наружного мира. Думаю, совсем не так, как мы. Их восприятие сложней.

Но почему-то они не знают, что внутренние их смыслы тоже имеют цвет и форму. Я преследую смыслы. Я ищу их повсюду, во всех хозяйских мирах. Преданный Отцу, переданный ему, я пытаюсь понять его, вбирая в себя его боль и его смысл. Разобравшись в этом, может быть, я смогу помочь Хозяину. Я хотел бы его беречь. Хотел бы сберечь.

Я понял пока немногое, но, может быть, главное в нём. Отец сбрасывает никуда не сдвинутую реальность. Он любит прошлую жизнь. Он о ней вспоминает, он ею дышит. Я вижу и обрыв её.

Я вижу его молодым. Вернее, не его самого, а уменьшенное в разы раз молодое и сильное подобие Отца в той жизни, о которой он думает. Я не уверен, что это подобие – он сам в сдвинутой назад реальности, но допускаю это. Подобие склоняется над крошечным Гигом в уютном отсеке, засыпанным какими-то милыми мёртвыми вещами неясного назначения. Мелькает вытянутый светлоголовый Гиг по типу «она» (у неё длинные светлые жгутики наверху, и это красиво). Она похожа на маленького Гига, спящего в отсеке. Жёлтыми жгутиками (правда, у него они короткие) и какой-то безмятежностью всех линий. Только она вытянутая. Да, это красиво.

Подобие Отца тоже похоже на крошечного Гига, но иначе. Это трудно понять.

3

У меня появилась безумная идея: а если молодое подобие Отца в Отце – это он сам в давней жизни, уже не существующей в никуда не сдвинутой реальности, то крошечный Гиг в нежном отсеке – давнее подобие Сына, Растерянного?

Нет, нет и нет! Я не могу представить, как безмятежность превращается в отчётливость, а потом в растерянность. Я и сам растерян! Я останавливаюсь перед каким-то открытием-обманкой. Нет, это всё несуществующее, неслучившееся. Это несхватившаяся реальность. Это не вошедший в плоть реальности сюжет, похожий на обломанный отросток.

4

Действительно, есть от чего растеряться. Реальность сложна, и никакими отчётливостями её не передать. Не схватить и не сдержать. Ни сдвинутую, ни несдвинутую. Ни вперёд сдвинутую, ни назад.

Реальность не подчинить: к ней можно лишь присматриваться-прислушиваться. Строить догадки о ней. Не более.

А верны эти догадки или нет, проверить невозможно. Мы, полусущества, не можем осязать то, что снаружи Хозяев. Мы представляем себе лишь кусочки наружной реальности, и эти представления великоваты для нас, как распылённые капли, а ведь они – неразличимые мелочи наших Хозяев, которые не знают, что у них внутри. Ах, если бы мы могли хотя бы что-нибудь друг другу рассказать об опыте наших жизней и полужизней! Ах, если бы все мы – полусущества, и обломки их, бляшки и пластинки существ, и существа (и, может быть, сверхсущества), и даже мёртвые вещи – все мы могли бы расположиться в едином пространстве и вести долгие разговоры взаимопонимания, рассказывая другим о сущем – каждый по-своему!

Мы могли бы дополнять миры до какой-то подлинной полноты! Что это была бы за дивная жизнь – без жадности борьбы за неё, без зверской поглощённости пищей! Неужели это сможет когда-нибудь стать законом сдвинутой вперёд реальности? Может быть, тогда все мы перестанем чувствовать бездну под нами, за нами?

5

Но сейчас… Но у полу существ – таких как я – нет языков, нет слов, нет звуков, нет сигналов. И поэтому у нас нет всей той роскоши возможных взаимодействий, которыми располагают существа. Мы не говорим с Хозяевами; мы стремимся к ним молча. Мы можем лишь понимать. И даже себе подобным мы ничего не можем сказать, потому что не можем выразить себя вовне. Неудивительно, что мы почти совсем не интересуемся другими полусуществами.