Громила - Нил Шустерман

«Врёшь!»

«Не болит».

«Что-то не похоже!»

«Она заживёт».

«Ты собираешься рассказать мне, как ты её заработал?»

Он, никому и ничему не верящий, никого и ничего не терпящий, смотрит мне прямо в глаза, которые раньше лишь предавали меня, но со временем научились скрывать свои тайны, кодировать их с помощью шифра — его мой недалёкий дядя не может раскусить.

«Это не то, что вы думаете. Какая-то девчонка в коридоре...»

«„Какая-то девчонка“»?

«Наверно, у неё было что-то острое в рюкзаке... Ну, я не знаю!..»

«И ты думаешь, я этому поверю?»

«Я думаю, что вам пора отлить и оставить меня в покое!»

Покидая ванную, я вижу, как дядино лицо кривится, предупреждая, что если я буду несдержан на язык, наказание моё будет жестоким и мучительным, но не сегодня, сегодня ему лень, и он закрывает дверь и справляет нужду, а я ухожу с кружащейся от облегчения головой — в комнату, которую делю с братом,

Где Коди играет пластмассовыми солдатиками, а он сам — генерал, командующий армией; он бросает взгляд на мою забинтованную руку, но не задаёт вопросов; умненький брат знает, что я не скажу, потому что восьмилетки не умеют хранить секреты, они трубят о них направо и налево, а поскольку язык Коди предаёт его ещё чаще, чем меня мои глаза — он не спрашивает, понимая, что не сможет выдать дяде тайны, которую не знает,

И поэтому рана может чувствовать себя спокойно, когда я ложусь на свою койку; рана, которая, будто кровная клятва, чья сладкая боль служит постоянным напоминанием о нашей с Бронте тайне, впервые видится мне как чудо, а не как проклятие,

Потому что стоять между Коди и его болью — это моя обязанность, стоять между моим дядей и его болью — это моя плата; но боль, полученная от Бронте — это моё счастье.

Я не поддамся

На расспросы

Даже тебе, Бронте

В ветреный день в парке, когда рваные облака расчерчивают взбаламученное небо резкими ван-гоговскими штрихами, когда мы с Бронте валяемся в траве, читая Гомера, готовясь к циклопическому экзамену по литературе — я не поддамся на расспросы,

И когда Коди прыгает с дерева, не зная о том, какой спазм схватывает мои гудящие икры, а потом опять лезет на дерево — напропалую, не задумываясь о последствиях, ведь его навыки выживания обусловлены безболезненностью его существования — я не поддамся на расспросы,

И когда Бронте кладёт голову мне на колени, и я читаю вслух «Одиссею» и чувствую, как её желание узнать всё становится тем сильней, чем дольше я избегаю разговоров об этом, когда она замечает, что я декламирую поэму наизусть, и решается задать первый вопрос, который прорвёт плотину, но так же, как Одиссей не поддаётся на призывы сирен — я не поддамся на расспросы.

«Ты знаешь «Одиссею» наизусть?»

«А что? Гомер знал, а я ведь даже не слепой».

«Всю полностью?»

«Только то, что читал».

«Это невероятно, Брю».

«Это всего лишь моё свойство».

«Такое же, как исцеление?»

«Это не исцеление; это кража».

«То есть?!»

«Боль не пропадает, она лишь переходит ко мне».

«Ты можешь как-то это объяснить?»

«Нет».

Когда солнце скрывается за обрезками облаков, температура падает и раздосадованные мамаши гоняются за своими детьми с пальтишками наготове, борясь с шизофреническим днём, Бронте не обращает внимания на посвежевший ветер, зная, что через несколько секунд солнце вернётся; но даже если она и мёрзнет, ей это безразлично, потому что она приступает к допросу с пристрастием,

И я не могу понять что сильнее — её желание познать или моё желание остаться непознанным.

«Как это началось?

Ты сам выбираешь, кого исцелить?

Как ты выбираешь? Кого ты выбираешь?

А ещё кто-нибудь знает?

Как это у тебя получается?

Тебе обязательно надо прикасаться к...

Почему ты не отвечаешь?

Да ты вообще хоть слушаешь меня?!

Брю!»

Хотя всё, что я могу ей предложить — это молчание, её рука заползает под мою футболку, скользит по моей спине; Бронте осторожно исследует мои раны, спрашивает, болит ли, отвечаю: да, болит, но лишь чуть-чуть — но потом её рука передвигается мне на грудь, и не успеваю я сообразить, что раны её больше не занимают, как она начинает щекотать мне шею, тихонько смеётся и убирает руку, и меня поражает, насколько новы эти ощущения — ведь меня никогда никто не осмеливался дразнить, по крайней мере, не так, как поддразнивает девушка своего парня,

И обезоруживающая сила этой мысли ломает мою волю, и я поддаюсь на расспросы и охотно рассказываю о том, о чём не знает ни одна живая душа.

«Сколько помню себя, я крал,

Забирал всю боль у людей, которых люблю,

Но больше ни у кого.

Я не выбираю,

Я не желаю этого,

Но поскольку они нашли себе приют в моём сердце,

Я ворую их боль, как только оказываюсь рядом,

Потому что я заперт в ловушке любви.

Но все другие,

Все, ВСЕ другие,

Исходящие неприятием, словно летним потом,

Они — по другую сторону,

Я никогда не пущу их к себе.

Никогда.

Пусть их кости остаются сломанными,

Пусть они льют свою кровь,

Я ненавижу их.

Я должен ненавидеть, разве ты не понимаешь?

Ведь что было бы, если б это было не так?

Что, если бы я их полюбил?

Их друзья стали бы моими друзьями,

И вся их боль, все их муки,

Весь причинённый им вред

Перетекали бы ко мне,

Пока от меня не остались бы лишь переломы и разрывы,

Раны, порезы и сотрясения.

Но пока я держу их на той стороне,

Пока я отталкиваю их и презираю,

Я могу жить».

Внимательно слушая, не произнося ни слова осуждения, Бронте впитывает в себя мои слова, потом наклоняется и целует меня в ухо, даря мне исцеление, хотя она этого не понимает и никогда не поймёт, и шепчет: «Но ты выбрал, Брю, ты выбрал меня и Теннисона. Ты пустил нас к себе...»