Ночные эскадрильи люфтваффе. Записки немецкого летчика - Вильгельм Йонен

Мы только расхохотались и полезли в кабину. Я включил все свои приборы и как следует протестировал их. Фациус повозился со своей аппаратурой и настроился на печально знаменитую радиостанцию противника в Кале. Сентиментальную музыку неожиданно прервал знакомый сигнал победы, и диктор произнес: «Берлин, ты был когда-то прекраснейшим городом в мире. Берлин, берегись одиннадцати часов вечера сегодня!» Мы замерли, ошеломленные, а через секунду я схватил трубку телефона и пробился к командиру:

— Радио Кале только что предупредило своих друзей о сегодняшнем авианалете в одиннадцать часов вечера.

Вся эскадрилья бросилась к самолетам. Часы на моей приборной панели показывали 20.00. Над диспетчерской вышкой вспыхнула зеленая ракета. Наконец приказ на взлет! Самолет командира стоял рядом с моим. В полутемной кабине гауптман Бер переключал тумблеры, Бринос проверял радиотелефонную связь с остальными экипажами. Все откликались. Бринос закончил словами:

— Желаю всем счастливого приземления. Все были готовы к взлету, однако почетное право взлететь первым принадлежало командиру. Держась вплотную к его самолету, я вырулил на старт. Видимость была отвратительная, н зеленые огни, освещавшие взлетно-посадочную полосу, были едва различимы сквозь сплошной дождь, хлещущий по «перспексу» кабины.

Моторы взревели, сверкающие искры густым потоком вылетели из выхлопных патрубков. Как только истребитель командира взлетел, я дал полный газ и устремился вперед. Полностью сконцентрировавшись на взлете, я быстро набрал скорость, оторвался от земли, убрал шасси, и вдруг страшный взрыв сотряс мой самолет, огненная струя пронзила ночь. Я чуть не умер от страха. На секунду мне показалось, что взорвался мой истребитель, но со мной ничего не случилось: альтиметр показывал 90 футов, самолет летел горизонтально.

Вдруг меня озарила догадка: потерпел крушение истребитель гауптмана Бера. Я мрачно уставился на приборы и стал набирать высоту. Ни в коем случае нельзя было отвлекаться от полета. На высоте 3000 футов лопасти винтов и крылья начали обледеневать. Я понял это сразу по неровному гулу моторов. Мале подсветил крылья фонариком: уже успела образоваться толстая ледяная корка. Опасная высота. Температура снаружи около нуля градусов; мокрый снег, падая на переохлажденный самолет, превращался в лед.

Все случилось молниеносно. В качестве предосторожности я велел экипажу проверить парашюты и прыгать, как только я отдам приказ. Самолет становился все тяжелее и все хуже подчинялся мне. Теперь я должен был решать, спускаться ли в пояс более теплого воздуха или сохранять набор высоты в надежде миновать опасную зону. Потеря высоты на деле означала конец операции; более того, если обледенение не прекратится, мы будем слишком низко для прыжка с парашютами. Поэтому я решил продолжать набор высоты и выжидать, справится ли машина с крутым подъемом.

Моторы работали на максимальных оборотах. Толстые льдинки с громким скрежетали, обламывались и стучали по обшивке.

— Бесполезно, герр обер-лейтенант, — подал голос Мале. — Начинает обледеневать хвост. Температура за бортом четыре градуса ниже нуля.

Я заметил, что самолет больше не реагирует на движение ручки управления, поставил индикатор на «перетяжеленный хвост» и выжал газ до предела. В таком режиме моторов хватит самое большее на пять минут, но почему я должен жалеть моторы, когда речь идет о жизни экипажа? Я вспомнил отряд английских бомбардировщиков, обледеневших над Северным морем зимой 1943 года. В качестве крайнего средства, чтобы облегчить самолеты, они сбросили в море бомбы, снаряжение, бензин и все же не смогли набрать безопасную высоту. Сорок четырехмоторных бомбардировщиков рухнули в холодные воды гигантскими глыбами льда. Спасти экипажи было невозможно. Случится ли то же самое и со мной? Наш последний шанс — парашюты. Однако не очень-то приятно в такую погоду прыгать в неизвестность. Следовательно, я должен продолжать карабкаться вверх, вверх, вверх. Машина уже была почти на скорости срыва, и все-таки нам удалось избежать худшего. Ледяная корка потихоньку крошилась. Мой милый старина «Ме-110» теперь поднимался быстрее, а температура за бортом упала до минус пятнадцати. Угроза обледенения миновала, до оставались тьма и беспросветная облачность: альтиметр показывал 6000 футов. Только поднявшись до 12 000 футов, мы увидели звезды. Такие яркие звезды можно наблюдать лишь зимними ночами. Я полетел над облаками к Балтийскому побережью, ожидая дальнейших приказов. Мне даже хотелось погладить самолет, как будто он был человеческим существом.

Я думал о гауптмане Бере, Кампрате и его семье. Что явилось причиной аварии? На высоте менее 200 футов у экипажа не было ни единого шанса. Слишком низко для прыжка с парашютом.

Мои размышления прервал вызов наземного поста наведения:

— «Метеор» — «Белому Аргусу». Внимание! Внимание! Крупный отряд бомбардировщиков над Балтикой на высоте 15 000 футов летит курсом на юго-запад.

Над Висмаром мой радист поймал на SN-2 первый вражеский бомбардировщик. Заработало чудо техники. В 20.36 я первой же очередью сбил вражеский бомбардировщик, и тот штопором пронзил облака. Двадцать минут спустя второй бомбардировщик рухнул на окраине столицы. Британцы осветительными ракетами очертили квадрат над облаками. Внизу лежал невидимый город, и только тысячи облачков от разрывов зенитных снарядов подтверждали, что мы находимся над целью. Волна за волной бомбардировщики пересекали освещенную зону и сквозь облака сбрасывали на Берлин свой смертоносный груз.

Я приблизился к этой зоне южным курсом и прямо над целью заметил двух четырехмоторных «ланкастеров». Быстрая атака, и взорвался первый бомбардировщик. Горящие обломки исчезли в облаках. Второй резко накренился на правое крыло, надеясь улизнуть. Томми стреляли в меня из всех своих пушек и пулеметов, окружая разноцветными трассирующими снарядами. Я снова бросился в атаку. В прицеле вырос хвост противника. Пора стрелять! Огневая мощь моих пушек была потрясающей. Бронебойные снаряды разорвали хорошо защищенные баки на крыльях и бронированную кабину пилота; трассирующие снаряды подожгли горючее, а фугасы пробили крылья. Неудивительно, что моя четвертая за ту ночь добыча, объятая пламенем, рухнула на землю.

Я выдохся. Четыре победы за сорок пять минут — слишком много для моих нервов. Налет закончился, и вражеские бомбардировщики, защищенные облачной грядой, потянулись в обратный путь, в Англию. Я покружил над городом минут десять, успокаиваясь, и только тогда подумал: где, собственно говоря, приземляться? В воздухе мотается около сорока ночных истребителей, и всем не терпится снова увидеть твердую землю. Наземные посты наведения продолжали передавать сводку погоды, все ту же злосчастную сводку.

— Снова пройти через обледенение, герр обер-лейтенант? Ну нет. Лучше пролететь над Пархимом и свалиться им на голову, как рождественский дед, — предложил Мале.

Я не допускал мысли о том, чтобы бросить свой самолет. Поскольку Лейпциг-Брандис сообщил об облачности на 240 футах, у них приземлятся почти все самолеты, и я решил лететь в Пархим. Там я знал каждый бугорок, каждое дерево и каждое здание. Мой измученный экипаж примолк. Это меня тревожило. Через тридцать минут полета над облаками на высоте 15 000 футов я добрался до родного аэродрома и связался с диспетчерской. Откликнулся знакомый голос штурмана наведения. Сначала он поинтересовался деталями наших побед. Беспокоится, подумал я. Он-то прочно стоит обеими ногами на земле, а мы все еще не знаем, сможем ли нормально приземлиться. Однако и любопытство его я понимал, так как служащий нелетного состава, просидевший всю ночь в одиночестве на своем посту, безумно радуется успехам своих парней.