Перевод русского. Дневник фройлян Мюллер – фрау Иванов - Наталья Баранникова

Здесь повествование должно сделать ход конем, чтобы читатель смог понять, почему Лариса Федоровна поселилась в этом именитом, окутанном легендами петербургском месте.

Длинный и страшный дом-крепость, протянувшийся на целый квартал, в котором были прописаны мой муж и его родители, подлежал капитальному ремонту. Бывшие графини, растерявшие родственников, переехали с никому не нужными воспоминаниями и пеньюарами в другие коммуналки, а счастливчиков, в семье которых насчитывалось более трех человек, ожидали отдельные квартиры.

Жилищный комитет был уже к тому времени осведомлен, что Митя женился на иностранке и, по идее, должен вот-вот подать документы на выезд из СССР. И тогда оставшимся двум членам его семьи квартира, естественно, не достанется.

Но время шло, Митя тянул с заявкой на выезд, ожидая новой квартиры, а жилищный комитет не собирался ими разбрасываться. И, покуда длилось это противостояние, все жильцы, кроме Мити и родителей, покинули серый бастион, и в нем стали отключать свет. Но Митя не сдавался. Поскольку бедная Лариса Федоровна, сидя вечером при свече в заброшенном доме (пока муж и сын носились по делам), который, ей грезилось, уже разоряют и рушат, была обуреваема ужасными видениями блокадного прошлого, Митя очень торопился: выяснял, сколько и кому надо дать, чтобы волки были сыты, а овцы остались целы. Потребовалось пятьсот немецких марок и музыкальная аппаратура для автомобиля: магнитофончик с колонками – всего-то!

Честно говоря, пятьсот марок было для меня тогда огромной суммой. Но откуда ж таким деньгам взяться у Мити и тем более у его стариков! Я собрала все необходимое для удовлетворения волков и отправила на имя моего немецкого знакомого, который имел право получать в Ленинграде дипломатическую почту – счастливое совпадение обстоятельств!

Результат превзошел все ожидания. Лариса Федоровна с мужем перебрались в красивую, только что отреставрированную двухкомнатную квартиру на Литейном проспекте! А Митя смог спокойно заняться оформлением выезда к своей империалистке.

К сожалению, Митин отец через несколько месяцев умер – сразу после отъезда сына в Германию, и Лариса Федоровна осталась в этой роскоши на Литейном одна. Когда мы приехали к ней в гости, она, заметив мой восхищенный взгляд, улыбнулась победно и сказала:

– Смотри, смотри! Это государство обо мне позаботилось. Это мне – за пережитую блокаду и за мой труд. Видишь? Вот!!! У вас это – невозможно!

Вот! Вот он настал, вот он и пробил, час торжества моего! Я подняла голову, словно разглядывая высокие потолки, как обычно покраснела и – промолчала.

Так вот, представляю себе, открывает Лариса Федоровна дверь и видит: нависли над дверным проемом два огромных лохматых мужика, что-то говорят на ломаном русском, жестикулируют и потрясают шубой. Она их послала и дверь перед их носом захлопнула. А они – снова звонят, деликатно, но настойчиво. Лариса Федоровна берет метлу и бесстрашно распахивает дверь, но лохматые очень стараются внятно произнести ключевые слова про Германию, Митю и невестку, и метла опускается…

Пристроив шубу, друзья направились в Ленинградский шахматный клуб. Наверное, клуб им представлялся таким местом, где, погрузившись в думу, всегда сидят за шахматными столами гроссмейстеры, один известнее другого, и только удары по кнопке часов вмешиваются в эту торжественную интеллектуальную тишину. Может, оно и так. Но на дворе стояло жаркое лето, и гроссмейстеры сидели сейчас где-нибудь в креслах-качалках на даче или в шезлонгах у моря. Вахтерша, пожилая пенсионерка с брошкой на блузе, убавив звук радиоприемника и отложив в сторону вязанье крючком, объясняла им, что нет их никого, какой Корчной, смеетесь? Объясняла до тех пор, пока не поняли: и завтра тоже являться не имеет смысла, и послезавтра. Но у наших путешественников и не было никакого «завтра» – они следовали плану, от которого не имели права ответвляться. Попробовали бы они не отметиться в оговоренном заранее месте ночевки! Одним словом – сегодня им выдвигаться в сторону Москвы…

«Ой-ой-ой, такие викинги – и так огорчились, бедняжки. По-русски пытались говорить, ну надо же! А теперь молчат – и не уходят. Расстроились, милые… Ну что мне с вами делать! Эх…»

– Ладно! Так и быть, давайте я с вами сыграю партейку!

Михаэль со Штэфаном оборотились к бабуле и застыли в недоумении.

– Давайте, шпилен-шпилен! Шах-мат!

Мужчины переглянулись – и засмеялись, расслабились.

А бабуля убрала вязанье в ящик стола и извлекла игральную доску, а радио вовсе выключила. Пока вызвавшийся на бой адвокат и вахтерша цокали деревяшечками, расставляя фигуры, кабаретист, продолжая ухмыляться в курчавую бороду, стал сочинять очередную блестящую интермедию – материал сам шел в руки. Он продумывал сюжетные ходы, но даже не успел подойти к кульминации, как шахматная партия окончилась сокрушительным и обидно быстрым поражением Михаэля.

Бабуля, удовлетворенно укладывая фигуры в ящичек, пожелала им приятного путешествия.

Еще неделю они путешествовали, добрались до Москвы и на одной стоянке повстречали немца из ФРГ. Они и сами уже к тому времени были с усами – поняли, где находятся и какое строгое око за ними следит. Но немец поведал им какие-то ужасные истории о том, как люди сутками ожидают разрешения пересечения границы из-за того, что с их бумагами или приобретенными товарами что-нибудь не так.

А шуба-то декларирована при въезде. А шубы-то больше нет. Ага, сбыли!

Мужики взвесили ситуацию и поняли: на обратном пути шубу у Ларисы Федоровны придется отобрать.

Как уж они с нею объяснялись – ни один из них не смог складно описать. Перебивали друг друга, смеялись, краснели и хватались за головы… Я уж не стала их пытать. Но шубу привезли обратно во Фрайбург.

После этого путешествия Михаэль забросил шахматы и русский язык навсегда, а Штэфан загорелся желанием его выучить. И стал моим самым талантливым и успешным учеником за всю историю моего преподавания.

Я возвращаюсь к этой истории снова и снова, потому что забыть – не могу.

Однажды я спустилась в подвал морга по каменной лестнице со сбитыми ступенями. Сам морг был небольшим обшарпанным зданием на окраине кабардино-балкарского города N. Место говорит само за себя – всякий морг неприятен, как бы прилично он ни выглядел, а этот – выглядел неприлично. Но я понимала, куда иду, и не ожидала узреть там чего-либо приятное – разве труп может быть приятным? И как бы его ни поправили, ни подпудрили и ни украсили цветами – труп есть труп: тело, искаженно и отдаленно напоминающее того человека, который был его душой.

Я должна была забрать тело моей подруги и увезти из России, чтобы похоронить во Фрайбурге. Почему я должна была? Потому что она была хорошим человеком. Потому что я была ее работодателем. Она была из поволжских немцев, которых Сталин мытарил по Сибири, Алтаю и Казахстану, затем ее семья поселилась на Кавказе, и уже взрослым человеком, с мужем и детьми, приехала она из города N в Германию, потому что мечтала о своей исторической родине, как многие русские до мозга костей люди, в жилах которых, однако, протекает немецкая кровь. Человек же ищет счастье и надеется, что найдет.