День денег - Алексей Слаповский

Все с удовольствием выпили и тут же повторили: коньяк оказался хорош.

Конечно, уникальных антикварных вещей вроде той куколки встречается мало, продолжил Профессор. Но ему теперь даже не они интересны. Здесь, на свалке, он обнаружил, насколько заполнен мир причудливыми предметами. Иногда даже о значении их не догадываешься, но видно, что предмет изящен, гармоничен, сделан с любовью. Главное: он штучный, единственный в своем роде – и совершенно неважно, сколько ему лет, двести или двадцать. А какие письма встречаются связками! Какие фотографии, дневники, какие умилительные школьные тетради с любовными записочками внутри них! Сколько жизней и образов проходит перед твоим мысленным взором, какое наслаждение изучать все это, не касаясь ничьей тайны, потому что люди эти остаются неизвестны!

Друзья поневоле заслушались.

– Эх, е. т. м.! – горько сказал Парфен – и Змей на этот раз не сделал ему замечания. – Ищешь в жизни что-то…. Смысл… Философский камень какой-то… А он оказывается – на свалке! На помойке!

– Вот именно! – согласился Профессор и разлил из второй бутылки.

Выпили.

– Бросить все к черту и остаться здесь! – воскликнул Парфен.

Змея же интересовало другое.

– Я вот видел, – сказал он Профессору, – как другие копошатся – вон, до сих пор еще. А вы подошли, взяли – и ушли.

– У меня свои правила и принципы, – сказал Профессор. – Первое: не налетать на кучу сразу, а подойти и осмотреть. Ибо все ценное всегда лежит на поверхности! Ведь когда машина вываливает мусор, дно оказывается вершиной, а вершина дном! Второе: ни в коем случае не глядеть, что берут другие. Это отвлекает внимание. И: то, что берут другие, тебе заведомо не надобно! Третье: отбрось ум и ориентируйся на чутье. Если взгляд остановился на предмете больше чем на секунду, бери его, не раздумывая. Четвертое: не бери никогда более трех вещей сразу. Чем больше выбор, тем больше несвободы, ограничь выбор числом или размером – и обретешь свободу! Пятое: забудь все правила, если внутренний голос тебе говорит, что искать надо не на поверхности, а внутри, что надо не рассматривать, а набрасываться, отнимать то, что схватил другой, и так далее. Умеешь это – тогда ты настоящий ПРОНИЦАТЕЛЬ!

– Гениально! – выдохнул захмелевший Писатель.

– А вот эти вещи сегодняшние, чем они интересны? – выспрашивал Змей с дотошностью прилежного ученика.

– Объясняю. Шахматная доска, совершенно целая, – не просто раскрашенная фанера. Я сразу понял, что она выполнена из двух цельных кусков дерева, а квадратики, а также цифры и буквы – инкрустированы!

Змей, Писатель и Парфен взяли доску и по очереди поднесли к глазам. Восхитились.

– Этот же пакет… Понимаете, меня всегда волнуют пакеты, свертки. В одном может оказаться всего лишь картофельная шелуха. В другом, такова страшная правда жизни, – новорожденный ребенок. В третьем – старые елочные игрушки. В четвертом – любовная переписка, письма от женщины, которые мужчина выбросил в приступе подлости, решив начать новую жизнь, ибо решение начать новую жизнь вообще подло в основе своей, хотя это неизбежная часто подлость, или письма от мужчины, которые женщина выбросила в приступе ревности, а потом пожалела, потому что для женщины ревность – чувство продуктивное и необходимое. Ну и так далее. И такое, знаете, волнение чувствуешь! Иногда пакет может лежать день, два, а я не вскрываю, я гадаю и мечтаю, что в нем.

– А что в этом? Не вскрывая? – спросил Змей, словно забыв, что там на самом деле: настолько искренний интерес написан был на лице его.

– Подумаем! – ответил Профессор. – Очень необычная оболочка, сам материал. Какой-то огнеупорный. Скорее всего, этот пакет не хотели выбрасывать. Он выброшен случайно, по ошибке.

Троица переглянулась.

– Для драгоценностей великоват. Какая-нибудь статуэтка? – не те формы. По форме пакета я вижу, что наверчено неумело, наспех, беспорядочно (Писатель и Парфен посмотрели на Змея). Но что-то тем не менее в этой же самой форме пакета говорит мне о достаточной ценности содержимого. Угадывается предмет прямоугольной формы. Почему-то я вижу, – закрыл глаза Профессор, – пачки денег в портфеле или большом бумажнике, их много, человек запихивал их руками, не привыкшими к деньгам. Да. Деньги. Думаю, это деньги, – заключил Профессор беспристрастным исследовательским голосом и бестрепетными руками стал разворачивать сверток.

Тут Писатель не выдержал.

Он бросился, выхватил, прижал к груди.

– Это наше! – сдавленно закричал он. – Ясно вам? И как преподавателя я вас никогда не уважал! Я на лекции ваши не ходил!

– А ну положь взад! – стал подниматься Профессор, беря рукой толстую суковатую клюку.

Парфен не дремал, вырвал палку.

– Ишь, на чужое нацелился! – подал голос Змей.

– Вы так? – угрожающе сказал Профессор. – Я сейчас, е. в. м., крикну – и от вас, суки, мокрого места не останется!

Но крикнуть не успел: Парфен успел увидеть рулончик скотча на гвозде, схватил, мигом оторвал полосу и заклеил рот старика. Однако Профессор, едва отскочил от него Парфен, не зевая, кинулся к Писателю, не ожидавшему нападения, вырвал пакет – и упал на землю в угол своего капища, прикрывая пакет собой, как герой войны гранату.

Они набросились на него. Они пытались перевернуть его, как ежа, на спину. (Змей клюкой поддевал.) Они падали на него и мяли его, чувствуя под руками мощный микеланджеловский напряг мышц его спины, они щипали ему руки и выворачивали их, и только когда, отчаявшись, Змей треснул Профессора клюкой по башке, тот ослабел и выпустил пакет из рук.

Писатель сунул его за пазуху. Парфен перевернул старика.

– Ничего, оклемается. Дышит. Вот сволочь, а? – и оторвал от профессорского рта кусок скотча. Дыхание Профессора с сипением устремилось наружу, в вонючий и родной для него мир помойки – и слилось с ним.

– Сволочи! – просипел он.

– А еще ученым себя считал! – негодовал Писатель, поспешая прочь.

– Гадюка! – вторил Змей.

– Бессребреник! Антиквар! – издевался Парфен.

Но вдруг все умолкли и дальше шли в тишине – до дороги, где остановили машину, водитель которой начал отнекиваться, разглядев их вид, но, когда они посулили ему за поездку до центра солидную сумму, согласился.

В машине друзей разморило после коньяка.

– Еду, еду, еду к ней, еду к милушке своей! – тихо спел Змей. Он радовался не обретению денег, а тому, что его вина пред друзьями наконец снята. Песню же эту, а не другую, он спел, привыкнув в компании своих простых ежедневных друзей быть таким же простым (каким, впрочем, и был на самом деле большее время своей жизни), говорить простые слова и петь простые песни, хоть ему более по душе современные романсы с мыслью и тонким чувством, как то: «Мне нравится, что вы больны не мной». Или: «Мне снился странный сон, что люди делятся на женщин и мужчин». И т. п.