Третье сердце - Юрий Буйда

– Не знаю, Тео. Доктор говорил, что у старых людей растут только волосы и ногти.

– Тогда что же растет у меня? Я чувствую, как оно бьется. Послушай, Мадо.

Девочка приложила ухо к его груди. Она услышала звук его сердца, а потом еще какой-то звук. Она подняла голову и испуганно прошептала:

– Черт возьми, там и правда что-то есть, Тео! Тебе надо к врачу!

– Может быть. Но сначала нам надо добраться до Лурда.

– Ты не бросишь меня, Тео? – после долгого молчания спросила Мадо.

– Я товарищей не бросаю, Мадо, – ответил Тео. – Ты слыхала о пророке Ионе? Это из Библии.

– Который в китовом чреве сидел?

– Ну да, он самый. Бог послал его в один город, чтобы он там проповедовал, а Иона не захотел. Я думаю, он просто испугался: в том городе жили злодеи, они же могли убить Иону. И вот он решил бежать от Бога. Купил билет, сел на корабль и поплыл. Это были темные времена, люди еще думали, что могут сбежать от Бога, как от злой собаки. Они еще не понимали, что от Бога не убежишь, потому что невозможно убежать от себя. Но они этого еще не понимали. Он сел на корабль и поплыл. Он поступил плохо, и Господь решил его наказать. Он наслал на море страшную бурю. Все, кто был на корабле, перепугались, а Иона – больше всех. Он спрятался в трюме и заснул. Так бывает, Мадо. Один доктор говорил мне, что это шок. Человек становится сам не свой, не понимает что делает, лишается сил, а все от страха. Или от стыда. Стыд ведь тот же страх, только страх проходит, а стыд – никогда. – Он вздохнул. – Значит, Иона спрятался и уснул. А тем временем остальные решили бросить жребий, чтобы узнать, на кого разгневался Бог. Жребий выпал на Иону. И вот тут-то он и признался: да, братцы, это все из-за меня. Да, братцы, я сплоховал, струсил, пытался сбежать от Бога, и вот выходит, что из-за меня вам грозит погибель. Так что, братцы, бросьте меня в море, и вы спасетесь…

– А потом что?

– Они его бросили в море, а потом Бог его помиловал. Знаешь, Мадо, Иона, конечно, был трусом, но нашел в себе силы поступить по-товарищески. Он же не стал врать, изворачиваться и прятаться, он признался во всем и сам предложил себя в жертву. Он поступил по-товарищески, Мадо. Нашел в себе силы признаться в слабости и предложил себя в жертву. – Тео помолчал. – Недаром Бог его любил, прощал и помогал. Было что-то в этом Ионе… Говоришь, третье сердце? Наверное, так оно и есть…

– Что – так и есть?

– Спи, Мадо.

– Тео…

– Да?

– Я убила одного человека. Я убила Тито.

– Мадо…

– Он пытался меня изнасиловать, Тео. Он затащил меня в свою комнату и набросился на меня. Я не хотела его убивать, так получилось. Это вышло случайно, честное слово. Мне просто не повезло. Мне вообще не везет. Тебе же тоже не повезло, правда? Нам с тобой просто не повезло. Тео…

Тео молчал.

– Тео, – позвала Мадо. – Ты не бросишь меня?

– Не брошу, Мадо, – наконец ответил Тео.

– Тео…

– Да, Мадо…

– Тео, не бросай меня! Тео, пожалуйста! Помоги мне, Тео! – Она обняла его, прижалась к нему, вжалась в его огромное тело. – Тео, пожалуйста, только не бросай меня! Ты же понимаешь меня! Только ты и понимаешь! Они снова запрут меня в больнице! Я не выйду оттуда до самой смерти! Я сгнию там, Тео! Я так не хочу, нет! – Она дрожала. – Мы будем вместе, Тео, да? До конца?

– Вместе, Мадо, – после долгого молчания ответил он. – До конца.

Сквозь полудрему Тео слышал легкие шаги в коридоре. Шаги то удалялись, то приближались. Наверное, это жена хозяина, лениво подумал Тео. Безумная женщина, потерявшая сына и ищущая свои глаза. Она ступала легко: ее муж сказал, что она снимает обувь, чтобы не беспокоить постояльцев.

Мадо спала рядом, уткнувшись лбом в его плечо. Она тихо посапывала.

Шаги удаляются, приближаются…

Шаги удаляются. Стихли. Больше ни звука. Разве что шум ветра и морского прибоя, как шум крови, точащей слабые жилы, вскипающей багровым валом в бездне сердца, но бессильной взломать одиночество, разбить эту невидимую дверь, разрушить эти невидимые стены, мокрые, скользкие на ощупь, стены, от которых веет стужей, тысячелетним льдом одиночества, стены со всех сторон, и даже если выйдешь из этой камеры, все равно вокруг будут только новые и новые стены, узкие коридорчики, маленькие зальчики с низкими неровными потолками и пятнами сырости в углах, да внутренние дворики, полузасыпанные сырым песком, и снова коридоры – холодные, грязные, безлюдные… И сердцу, конечно, не под силу наполнить теплом, дать жизнь этому пространству – этим бесконечным коридорам, внутренним дворикам без неба над головой, сердцу не под силу уничтожить эту головокружительную бесконечность одиночества, это ужасающее пространство, в котором способен жить лишь мертвый ум, плененный бесчеловечной, чудовищной, безбожной геометрией. В тесной камере, где ни встать во весь рост и ни лечь, ни вытянуться во весь рост, где в узкое окошко виден лишь кусочек вечно мокрой, покрытой серо-зеленым мхом стены, где неведомо откуда раз в сутки – днем или ночью? – появлялась миска с остывшей похлебкой и куском липкого льдистого хлеба, он провел много лет, став старше, но не мудрее, словно время – для него одного – остановилось, замерло, замерзло. Все эти годы он думал только о том, как бы выбраться отсюда, из этого лабиринта, – нет, он думал не о свободе, лишь о том, как выбраться, и все. И кое-что делал. Наконец ему удалось – ногтями, обломком ложки и чем-то еще – прокопать лаз, нору – узкую, едва втиснешься, ведущую невесть куда, быть может, на волю, а может, в другую камеру или в коридор. Он увидел себя лежащим в конце этой норы, тяжело дышащим, липким от ледяного пота, возбужденным, пылающим от страха и упрямой уверенности, которая иногда зовется надеждой. Он вынимал из кладки камень за камнем, расширяя отверстие, в которое врывался ветер, соленый морской ветер, дыра все шире, он уже может высунуть голову наружу…

Внизу, головокружительно далеко внизу бьются об острые камни волны прибоя. Но выбора нет. Где-то неподалеку, в вышине, гнусаво перекликаются часовые. Скоро принесут похлебку, и нора будет обнаружена. Надо прыгать. Спуститься по этой отвесной стене невозможно. Он подгибает ноги и, зажмурившись и сильно оттолкнувшись, прыгает вперед головой (уж если смерть, то – сразу), в животе все переворачивается, боль из груди резко перемещается вниз и вспыхивает в паху, ноги деревенеют, от затылка до пят кожа будто утыкана иголками… Удар! И в первое мгновение не понять, что это – смерть или начало новой жизни, он еще страшится открыть глаза, а сердце бешено колотится: жив! жив! жив! Болят плечи. Он с силой разводит руками, открывает глаза: перед ним зеленоватая, с желтым оттенком вода, всплывать нельзя ни в коем случае: заметят со стен. Что-то бухает – глухо, далеко, да это пушки палят: узник бежал.

Воздуха в легких хватит надолго, он накапливал его годами, десятилетиями, копил не только в легких, но во всех пустотах, во всех полостях – в желудке, кишках, мочевом пузыре, в толстых костях, даже в черепе – между мозгом и костью, – так что воздуха должно хватить надолго, он уговаривает себя, а перед глазами – только мчащиеся сквозь желтовато-зеленую толщу микроскопические искорки-песчинки. Ниже опускаться нельзя, там затонувшие корабли, города, страны и народы, широкобедрые амфоры и чудовища, там клюворылые звери неведомые, в пасти которых гибель неизбежна, но отвратительна, и даже не разглядишь в этой самосветящейся полутьме, кто тебя схватит и сдавит ледяными щупальцами, чья омерзительная туша притянет тебя, как планета притягивает спутник, притянет, чтобы вдруг обжечь ядом и сожрать, даже не убив прежде, окутать тебя студенистой, расползающейся под руками, но бесконечной массой своего тела, своей ядовито-студенистой плотью. Наверх пути нет – там люди, враги, пушки, высокие черные стены и башни на одиноко высящейся посреди океана скале, мрачные шпили, над которыми столетиями висят одни и те же тучи, поливающие остров и тюрьму нескончаемыми дождями, – нет, нет, трижды нет, только вперед, пока хватает воздуха, пока хватает сил, и только не смотреть вниз – там что-то темнеет и колышется, пульсирует и движется – чудовище, колоссальный скот океана, тоскливо-жестокий, громоздкий, неуклюжий, забытый Создателем хищник, никогда не поднимающийся на поверхность, грандиозная конструкция из могучих мышц и желе. Нет, только вперед – а как тянет посмотреть вниз, – нет, нельзя, ни в коем случае, только вперед – пока не иссякнет воздух в теле, а потом и еще немножко вперед, и уже только после этого – быстро к солнцу, к небу, к желтому и синему, к жарко-желтому и нежно-синему, прочь от ледяных глубин, прочь, прочь, наверх… И вот он наконец делает последнее движение, уже в светлой воде, взволнованной и безопасной, лишь тонкая светящаяся пленка отделяет его от воздуха, младенец прорывает пленку, широко открытым жаднющим ртом хватает воздух, свежий, круто посоленный воздух – дух – свободы…