Путешествие в бескрайнюю плоть - Ринат Валиуллин

Вновь взглянув в бесцветные глаза напротив, я увидел там ещё бездну выстраданного, но нераспакованного. Необходимо было воспользоваться паузой и чем-то его отвлечь:

– А это кто, всё пишет и пишет… – кивнул я в сторону человека в позе настольной лампы, у которого вместо тумбочки стоял маленький холодильник, а под кроватью алюминиевыми рудниками поблескивали пустые банки из-под пива.

– Это Хэнк, так он себя называет, известный американский писатель и поэт времён холодной войны.

«Вот это спасительно дерево, в чьей тени я спрячусь от Истории болезни, видеть которого стало утомительней солнца в этой пустыне коек», – подумал я.

– Слышал. Даже собирался почитать.

– Вечно пишет что-то. Стихи мне понравились, действительно хорошие стихи.

– А разве стихи бывают хорошие?

– Думаю, он лучше ответит на этот вопрос.

– Хэнк, тут один новенький хочет у тебя взять интервью.

– А сколько вопросов?

– Не больше десяти.

– Если пивом угостит, то пусть валяет свои вопросы. Только давай сразу на «ты», не люблю фамильярностей.

* * *

– Так бывают хорошие стихи?

– И стихи могут быть хорошими, если нажрутся.

Я точно не понял, кто должен был нажраться – их читатели или авторы, но, скорее всего, и те, и другие. Не стал выяснять. Он продолжил:

– Когда мне плохо – я пишу стихи. Когда мне очень плохо – я пишу хорошие стихи. Когда мне хочется умереть – я пишу бессмертные.

– А когда тебе хорошо?

– Когда мне хорошо, я ничего не пишу, зачем человеку писать, если у него и так всё хорошо?

– Давно пишешь?

– Люди начинают писать, когда им уже нечего сказать. Честно говоря, я не помню, может, год, а может, всю жизнь.

– Классику любишь?

– Пробовал.

– Ну и как тебе признанная поэзия?

– Как вялый секс, как будто писали, ударение в последнем слове можешь сам поставить, пластилиновым членом. Ты знаешь, о чём грустят лирики? О жестокости, им твёрдости не только в характере не хватает, и пишут для таких же точно баб, они и есть самые аморальные существа, им вообще любовь не нужна, а так, чтобы было о чем потереть, те, что с мыслями о высоком, ещё более замороченные, озабочены на причинные темы, только всё у них прикрыто ностальгией осенней и подмочено скучным дождём, одним словом, лирики. Давай не будем касаться профессиональной темы, – запнулся вдруг, улыбаясь сквозь седеющую бороду, поэт.

– Ок, так что для тебя касание, Хэнк?

– Коснуться чего: темы, руки, задницы?

– Я имею ввиду тактильную сторону этого вопроса, в общем, лапать.

– Я скорее распускаю язык, чем руки… Очень трепетно отношусь к женщинам, но зачерпнуть в ладонь упругое женское филе всегда приятно, хотя и небезопасно. Тактильное недомогание – причина пощёчин, дуэлей, измен. Красивые формы всегда хочется тронуть, потом уже душу, сердце, если до этого дойдёт.

– Ты имеешь ввиду чувства?

– Красивое слово, которое потеряло свой смысл где-то между прелюдией и постелью. По-моему, чувства – не что иное, как деградировавшие инстинкты.

– Тогда через что лежит путь к сердцу женщины?

– Путь к её сердцу? Конечно, через внимание. Чтобы добиться женщины, необходимо стать её зеркалом с идеальным отражением. В общем, душой. Если душа мужика кривая, то и баба сутулая и забитая. Покажи мне женщину – и я скажу, насколько внимателен её мужчина.

– А как ты себя чувствуешь в тусовке?

– Никак! Как можно себя чувствовать на сборище бесчувственных тварей, конечно, они добились многого, но многое – ещё не всё, оно ничтожество по сравнению с остальным, у них есть выбор, но нет остального, которое за деньги не продаётся, они в красивых машинах, хорошо пахнут, бреют волосы в нужных местах в определённое время у ярковыраженных стилистов, блестят так, что взгляд соскальзывает, одежда подчёркивает то, что уже не способно тело, изысканную еду они перекладывают в отверстие разговорчивых губ в дорогих ресторанах, стеклянных кафе, в компании таких же юбок, воротничков и галстуков, громко смеются, если шутка дошла по адресу, до нужной извилины, если не дошла, то тоже смеются, чтобы от них не веяло одиночеством, одиночество сдувает даже приятелей, по выходным у них культурная программа, высокий уровень отношений скисает, к третьей ночи после концерта и дискотеки – пялево, в крайнем случае – минет, каждый находит в этом своё удовольствие, потому что мы все в итоге сосём у одной и той же жизни, а тех, кто хотел просто трахнуться, трахает скука, даже когда телефон не умолкает – дура опять звонит, дурак или дура – все ищут одного и того же, его величества кайфа, кайф всегда исчезает слишком быстро, они выходят за ним на улицу раздетыми, накрашенными, утомлённые алкоголем, деньгами, наркотой, бездельем, крикнуть: «Трахни меня, улица, трахни город!», а он не хочет, он не еб… кого попало, и их берёт кто-нибудь другой, почти любимый, я и сам этим пользовался, но достало или выдохся, у меня даже нет сил завидовать, наблюдая за этим, я нахожу одну лишь разницу, что мне пришлось сделать самому разбег, не имея стартового капитала, дорогих родителей, дорогих трахоборцев. Способны ли нынешние тусовщики хотя бы месяц протянуть без их помощи, чтобы почувствовать остальное?

– Здесь ты очень тонко подметил. Только что с Ибо обсуждали его проблемы.

А я смотрел со стороны и думал: «На сколько тебя хватит?».

– Мы даже поспорили с Читером на пиво, я проиграл. Ты терпел слишком долго. Нельзя быть таким терпеливым. Переизбыток терпения ведёт к геморрою, и прямо и косвенно, – усмехнулся Хэнк. – Всё, кончились вопросы?

– Погоди, Хэнк, что ты думаешь о политике? – не обращая внимания на реплику, продолжил я.

– Политика – это куча дерьма, одни там живут, заседают, сидя откладывать удобнее, создают семейные кланы, плодятся, тушат конфликты, разжигая войны, другие всей жопой пытаются в эту кучу влезть, большинство же только нюхают при попутном ветре, часть из них бежит на вонь, остальные никуда не бегут, так как сами не прочь повонять, они стараются понять, при каком режиме вони будет меньше, но меньше не будет при любом и хреново будет при любом: не тебе, так мне.

– От чего же тогда зависит благосостояние?

– Нефть контролирует наше всё, она снова пошла вверх на радость кровососущим на бирже, из бензоколонок, из-под земли, земля проиграла и режет вены, это назовут апокалипсисом – она хочет покончить с собой так, как хотели когда-то вы, вам наплевать, пусть подыхает, её не спасти, кто-то сидит на задвижке нашего национального богатства и управляет миром, делая вид, что останавливает кровотечение очередной незапланированной войны, я заправляю машину, в жопу ей шланг с кровью земли, поеду своей дорогой, меня ждут на службе, дома, в женщине, в её чудной норе, за городом на кладбище… Всем надо ехать, стоять слишком долго, разные машины нафаршированы мясом разного сорта, среди богатых тоже есть нищие, их ещё больше, чем среди бедных, нищие на нищих машинах – так им кажется, когда они смотрят на дорогие, они рвут свою задницу и пытаются перекинуть её, порванную, в другую машину, подороже, многие сдохнут от разрыва, так и не поняв, что играют в чужие игры. Перед смертью придут к доктору и скажут: «Доктор, у меня проблемы – я хотел быть самым крутым и ездить со своей второй половиной на тачке получше, но порвал жопу, я умираю, зашьёте? Можно большими стежками, подешевле, мне ещё оплатить кредиты». Он заглянет и холодно ответит: «О, как вас раскорячило, ваш случай не уникален, сегодня уже были с порванными задами кредитов, из-за дачи, из-за квартиры, даже из-за новой кухни, когда вы поймёте, что всегда есть что-то покруче, чем вещи, я вашу дыру заштопаю… Но вы не поймёте, это хроническое заболевание».