Путешествие в бескрайнюю плоть - Ринат Валиуллин

От такого напора откровений все замерли, будто из крана лилась кровь, лица пучками эмоций вырвались наружу, перестали дышать, словно в зале кончился воздух. Прошла пара минут, прежде чем из-за стола выросла фигура Алекса, который, после того как взял шар и бросил, взял слово:

– Господа, есть такие речи, которые бросают тень не только на вас, но и на меня, – говорил он, перебирая бумаги на столе, будто искал подходящее место, чтобы её стряхнуть, – однако не стоит забывать, что мы здесь собрались бросать шары, а не тени. Давайте будем заниматься делом. Исходя из этого, меня больше волнует вопрос о ситуации, которая сложилась в известной вам стране, где на государство упал слон. Нам просто жизненно необходимо как можно быстрее принять все меры для предоставления помощи в его уничтожении, так как слон, по прогнозам синоптиков и политиков, движется в нашу сторону. И вы лучше меня должны понимать, чем это грозит. Я категорически требую полной готовности всех органов на местах, слон может появиться в любую минуту, некоторые его фрагменты уже были замечены и на наших улицах. Если вы и дальше хотите играть в моей команде, занимать место в основном составе, необходимо со всей серьёзностью подойти к решению этой проблемы и любой ценой избежать кровопролития. Особую ответственность возлагаю на войска противовоздушной обороны. Давайте не будем её с себя сваливать, давайте играть. Чей удар следующий?

– Сколько же я могу выбить кеглей своей головой? – едва отвлёкся я, как два жирных пальца впились мне в глазницы так, что я ничего не мог видеть, кроме темноты, а большой, выдавив два передних зуба, цензурой вошёл в самое горло, так что я не мог ни кричать о помощи, ни дышать. Голова моя качнулась, словно маятник старинных часов и вылетела на дорожку, бешеные фуэте закружили моё сознание, я хватал зубами воздух, то лицо, то затылок, переворачиваясь, бились о паркет, пока я не увидел перед самым носом кеглю.

Моё тело колотило судорогой, я уже не чувствовал ни рук, ни ног, только голову, которая билась в крышку футляра. Я готов был поверить хоть в Бога хоть в дьявола, если он поможет мне выбраться отсюда, но, видимо, они были заняты чем-то более важным, или я им был неинтересен. Безразличие спасает, но и разоружает. Где моё тело? А может, он помогает только тем, кто хватается за свою жизнь зубами? Как я – за резиновую прокладку этого ящика. К Богу. Люди бегут его целовать, а если он не хочет, если вы ему не нравитесь, но тянете к нему свои губы, в помаде или в кетчупе от только что проглоченной шавермы, у него нет возможности спросить: «А вы зубы чем чистите, и чистите ли вы их вообще?» (только теперь начинаешь понимать, почему иконы защищены стеклом). Попробуйте так кого-нибудь поцеловать на улице, обрадуется ли он или пошлёт? Так же и страдания – нужны ли они ему, как и наши поцелуи (нужны ли они вообще кому-то, кроме нас самих, это система самоочищения канализации души, с ними выходит всё дерьмо наше, стану ли я чище от страданий?). Но сейчас я готов был его целовать, умоляя о спасении, и читать молитвы, которых я не знал. Там, где кончается вера в самого себя, начинается вера в Бога, и наоборот. Но чем больше я молил о пощаде, тем отчётливей я понимал, что сила Бога не в том, что он есть, сила Бога в том, что его нет, бессилие тебя в том, что ты есть. Казалось, что сейчас и эти люди, и это море, и этот корабль, и я – всё принадлежало и подчинялось ФБР. Сейчас он был Богом.

Где эти уроды? Почему оказался здесь? Чем я это заслужил? Я кричу, но мой крик – не что иное, как рыдание. Какого я сюда забрался? Кто управляет этим светом? Темнота, теперь она управляет мною вместе с тишиной и забвением.

Бог тот, кто нас наказывает, я готов был в это поверить, но за что?

Причиной любой смерти становится жизнь, какой бы она ни была: молодой, старой, весёлой или упрямой, счастливой или собачьей, средней или продолжительной, сексуальной или гомосексуальной, теперь я точно чувствовал, что организм состоит из клеток (поверил, что они не восстанавливаются), пульсируя в конечностях моего тела, покалывали электричеством и выключались, как окна большого дома после полуночи, одна за другой, жизнь уходила медленно и болезненно. Куда она в такую ночь, одна, без денег?

* * *

Усилием воли я увернулся от кеглей и полетел в никуда, по лабиринту хитроумных сплетений масляного трубопровода, как будто я попал в толстую кишку какого-то гиганта. Наконец-то забрезжило в конце тоннеля, и я с ужасом увидел, что падаю в знакомую лужу, пахучую и тёплую, выплеснутую именинником в кубрике. Несуществующими руками я пытался ухватиться за воздух, не хотелось лицом в блевотину, но тщетно, голова плюхнулась и затонула.

Я обнаружил здесь государство таких же бестелесных голов, а попросту – головастиков, которые то мирно, то воинственно сосуществовали в болоте. Постепенно и я привык к нему, к этой вони, к этому режиму, к этой судьбине, жизнь – лишь привычка умирать. Но умирать пока не хотелось, вот и привык. Денежной единицей государства были наны, и в них измерялись не только экономические величины: нана-деньги, нана-пенсии, нана-зарплаты, нана-стипендии, но и духовные: нана-совесть, нана-честь, нана-гордость, нана-интеллигентность, нана-ценности. Головастики жили своей суетной меркантильной жизнью, они ходили (плавали) на работу, получали зарплату, бухали по пятницам, больше, чем в остальные дни, женились и разводились, работали до пенсии и умирали, умирали от любви к Родине, от любви безответной, но чаще – от её отсутствия, то есть от скуки, скука убивала основную часть населения. Многие умирали ещё при жизни, таких называли головками. Их уже ничего не трогало, ничего не интересовало, кроме цен на продукты и программы телепередач, да и плавали они уже как-то вяло, нехотя. Некоторые из них, правда, неожиданно вспомнив о Боге (особенно накануне религиозных праздников, когда даже закоренелые головастики-атеисты как-то нелепо становились набожными), шли в храм, дабы замолить грехи и получить льготный проездной на тот свет. Здесь свет был всё дороже, а там, говорили, его можно было жечь сколько угодно. Но Бог не глуп, он видел, что некоторые головастики, вместо того чтобы просто ходить под Богом и соблюдать заповеди, ходили под него. Таких он наказывал кармой.

Главным врагом государства головастики считали щуку, которая жила в Тихом океане, о её империалистических зверствах ходили легенды, но вживую это чудовище никто не видел, многие из головастиков, получив визу, отваживались на это путешествие во вражеский тыл, в страну зла, но либо они не возвращались вовсе, либо цепенели от бестолковой свободы, на собственной шкуре ощущая, что демократия способна сожрать заживо, что свобода – это не для головастиков. Поэтому самых безголовых и свободолюбивых из них её лишали.

Головастики очень любили пиво, телевизор, Интернет, а после – друг друга, любили головой, больше любить было нечем, многие впоследствии образовывали пары, удачными считались комбинированные браки по любви и по расчёту. Самые одинокие из них, которых никто не любил и которым, вследствие, нечем было заняться, занимались дружбой, если и дружить было не с кем, дружили с головой. За всеми этими занятиями они беспрестанно ломали голову над задачей: работать поменьше, а зарабатывать побольше. И от этого она у них беспощадно болела, ломки доходили до переломов, попавшим в больницу оказывали скорую помощь головорезы, оперативно удаляя навязчивые идеи. Самой популярной и дорогостоящей операцией была пересадка мозга. Мозги считались ценным органом тела, они медленно, но уплывали в западные болота, к Тихому океану, там где их можно было продать дороже. Наиболее отчаявшиеся, те, кто уже не мог себя взять в руки, за отсутствием последних, кончали жизнь самоубийством, хотя и это был сложно (ни повеситься, ни утонуть), каждый выстрел для головастика был контрольным. Ничто так не выносит мозг, как контрольный выстрел.