Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман

Весь следующий день за окном машины мелькали только холмы Юты – группки невысоких гор, укрытых одеялом чахлых елок. Но спустя три часа я будто пересекла невидимую линию, и под колесами снова потянулась испещренная пурпурными венами сухая кожа пустыни, а плодородные земли неожиданно остались позади. Еще пять часов я ехала, словно из ниоткуда в никуда, по однополосной дороге, проникаясь благодарностью к маячившему впереди красному фургончику. У него были номера штата Юта, и это немного успокаивало меня в путешествии по большой, безлюдной, такой неприветливой земле.

Так вот она, Америка, – широкие пустые равнины, протянувшиеся между побережьями. Остаток пути по выжженному юго-востоку штата я ощущала острую потребность вернуться к цивилизации. Немного расслабиться мне удалось, только свернув на извилистые горные дороги Колорадо, рая для лыжников. Позади остались уютные шале курорта Вейл – эти элегантные, ухоженные сады и современные домики для отдыха вызвали у меня чувство сдержанного облегчения: они были мне знакомы постольку, поскольку жителю Нью-Йорка знакома любая роскошь. Денверские пробки встретили меня спустя два часа после заката. Я остановилась у придорожного бара «Гризли Роуз»: неоновый знак у входа сообщал, что сегодня там вечеринка для женщин. А значит, есть бесплатные напитки.

Женщины, отплясывающие на полированном танцполе, все как одна были одеты в очень короткие шорты и майки, их голые ноги над голенищами ковбойских сапог демонстрировали ровный густой загар, но я в первую очередь обратила внимание на крупные, украшенные камнями кресты, дико подпрыгивающие над обтянутыми грудями, – показное благочестие, бросавшееся в глаза на контрасте общей атмосферы пьяного веселья. Для меня гораздо понятнее были девушки в длинных юбках у храма мормонов: в их одежде я узнавала те же жесткие линии, что и в нарядах своего детства. Религия для меня осталась навсегда связана со стыдливо прикрытым женским телом и напускной скромностью движений. Естественно, это кажущееся непримиримым противоречие – люди, носившие символ любви к Иисусу и участвующие при этом в вакханалии, – сбило меня с толку. Целостный образ Америки никак не желал складываться в голове.

Навигатор обещал, что я доберусь из Денвера до Чикаго за 16 часов, но я уложилась в 12, только раз остановившись заправить машину и перекусить картошкой и вяленой говядиной. Гул шоссе и серебристые очертания небоскребов, эффектно поднимавшихся над головой, рождали во мне восторг. Так легко было представить, что это Манхэттен; стиль вождения местных был привычно агрессивным, и я, как любой житель Нью-Йорка, чувствовала себя на дороге уверенно. Следуя маршруту до дома друга, я глазела на впечатляющие здания, а приехав, обнаружила себя у «браунстоуна», очень похожего на тот, в котором выросла. Он ютился в узком переулке в квартале от железнодорожной эстакады, точно такой же, какая наполняла дребезжанием мои детские сны. С тем же успехом это мог быть мой родной район. Ложное ощущение, что все вокруг знакомо, сразу же меня успокоило.

Я сходила посмотреть на Клауд-Гейт, скульптуру, которую местные называют «Боб», и прошлась по Чикагскому институту искусств. Свернув за угол зала, где висели работы Моне и Будена, я вдруг оказалась нос к носу с «Вечным жидом», известным плодом нацистской пропаганды. Знакомое изображение – иссушенный временем горбатый еврей на ярко-желтом фоне, держащий в одной руке монеты, а в другой хлыст, – в художественном музее выглядело удивительно неуместно. Вряд ли что-то могло подготовить меня к этой атаке. Табличка под экспонатом объясняла его происхождение: в галерее шла временная выставка плакатов советской и нацистской пропаганды времен Второй мировой войны.

Я вошла в показавшуюся очень тихой комнату, устланную коричневым ковролином, в котором тонул звук шагов. Свет приглушенных, словно в театре, ламп падал на пожелтевшие плакаты, спрятанные в стеклянных витринах. На многих из них еврейские символы были представлены как образы зла и ужаса, и всегда среди них присутствовало уродливое лицо с горбатым носом и хмурым угрожающим взглядом из-под густых темных бровей.

Я переходила от плаката к плакату, чувствуя, как каждый из них отзывается во мне, будто в каждом рисунке проступало нечто узнаваемое, страшное, но правдивое.

Это и пугает меня в стереотипах, с которыми мне довелось сталкиваться с детства – и позже, когда я уже шла по миру как новая разновидность вечно скитающегося еврея. В корне каждой ассоциации всегда есть зерно правды, и мне уже никогда не избавиться от связанного с этим унижения. Я не хотела, чтобы после побега из привычного мира меня постоянно преследовали и оскорбляли из-за моей идентичности. Я выросла в Америке, ничего не зная о том, как быть американкой, и отправилась в путешествие по стране в надежде решить эту проблему.

Здесь, в Институте искусств, казалось, будто вся Америка вовлечена в обсуждение влияния евреев на искусство и культуру, но сами евреи присутствовали в ней исключительно крохотными точками на карте: парочка тут, парочка там, не считая, конечно, крупных общин, слившихся в диаспору на Восточном побережье. В Чикаго я чувствовала себя не человеком, а призраком. И остро понимала: у меня нет иной идентичности, кроме абстрактно еврейской; можно сколько угодно притворяться, что вписываешься в общество, но это лишь иллюзия, которую легко разрушить.

В тот вечер я уехала. Мне хотелось поскорее вернуться в Нью-Йорк, и я обещала себе никогда больше не посягать на неприветливые земли большой Америки. Солнце садилось куда-то в плоские, скудные равнины Индианы; Огайо и Пенсильвания промелькнули в ночной тьме практически незамеченными, а я отчаянно гнала машину без остановок, пока на рассвете не пересекла мост Верразано-Нэрроуз.

Чтобы добраться до Манхэттена, надо было проехать через Бруклин; город даже в эти утренние часы дышал духотой и летним зноем. С каждой улицей тут у меня были связаны воспоминания, но я не чувствовала, что город приветствует меня. Зато накатывало знакомое и неизбежное ощущение неприкаянности. Отсутствие связей и корней, и без того ощутимое, стало еще острее после путешествия через всю страну. В моей душе прочно обосновалась зияющая пустота. Бабушка всегда говорила, что дарить пустой сосуд – плохая примета, и всегда клала в любую емкость подарок или кусок торта. «Никто не распахнет дверь навстречу пустому сосуду», – повторяла она. Но, отказавшись от всех связей в своей жизни, не открыла ли я дверь именно этому проклятию?

В начале осени Манхэттен начал казаться более мягким и безопасным. Последние следы липкой жары постепенно исчезли, волны временных туристов сменились привычным предсказуемым ритмом городской суеты, и я снова начала узнавать горожанок, этих женщин, спешащих куда-то под освежающими брызгами коротких дождей, раскрыв над головами зонтики в горошек или набросив яркие дождевики. Когда дождь заканчивался, они закрывали зонты и смотрели в небо, где в рваном одеяле туч то и дело проглядывало солнце, неизмеримо более ласковое, чем в прошедшие несколько месяцев. Погода нью-йоркского межсезонья для меня всегда была отрадой: грозы и ливни, налетавшие и тут же уходившие, воздух, вибрировавший, казалось, от предвкушения скорых перемен. Город снова несся вперед, но я узнавала эту скорость и, когда осенние ветра начали обрывать листья с ветвей, почувствовала странное облегчение. Мне хотелось забыть о своем путешествии, о том, что лето вообще было, потому что в те месяцы я встретилась со своим страхом, к которому была еще не готова, и не могла пока сформулировать для себя, что именно узнала.