Битва за хлеб. От продразверстки до коллективизации - Елена Прудникова

Для начала в их основу заложили абсолютно утопическое положение: надел должен «давать возможность безбедного существования семье земледельца», которым и определялся его минимальный размер. Максимальный же размер не должен был превышать «трудоспособности наличных сил каждого отдельного хозяйства»[41]. Принцип землепользования устанавливался строго уравнительный, с постоянными переделами. А уж когда стали разбираться с порядком исчисления величины надела, которую предполагалось устанавливать отдельно для каждой хозяйственной полосы России в таком размере, который, по мнению местного населения (!), признается наиболее благоприятным для хозяйствования…

Можно представить себе, что началось бы в стране, если б этот закон решили претворить в жизнь. К счастью, выполнять его никто и не думал. Волостные комитеты не подчинялись не только центральной власти, но даже уездной. В каждой деревне земельную реформу проводили по-своему, а суть была одна: захватить как можно больше земли и поделить между собой по старым добрым общинным принципам, при этом пощипав и наиболее зажиточных деревенских хозяев[42].

Большевики не влезали в вопрос социализации земли. Они были достаточными прагматиками, чтобы понять всю бессмыслицу подобного закона и отдать его на откуп левым эсерам – по крайней мере, те какое-то время будут заняты делом и меньше станут изображать оппозицию. Зачем принимать закон, не имея механизма его выполнения? Все равно на местах сделают так, как захотят.

Ленин был толковым экономистом и отлично понимал, что эсеровская программа, даже будучи скрупулезно реализованной, неспособна вывести страну из аграрного тупика. Наоборот, она способствовала измельчанию хозяйств и постоянным переделам, в то время как спасение лежало на пути создания крупных агропредприятий. А пока правительство пыталось защитить крепких частных владельцев. Закон прямо запрещал при переделах принудительно отбирать землю у хуторских и отрубных хозяйств, если те являлись «трудовыми» – т. е. земля не служила средством наживы[43]. Однако по причине слабости центральной власти земельные вопросы решались на местах, и чем ниже уровень, тем дальше отклонение от государственной политики.

Так, инструкция Земотдела Моссовета, в противовес закону, уже допускала урезание земли единоличников[44], хотя и в случае значительных излишков. Эта поправка развязывала руки местным властям, которые трактовали «излишки», как хотели.

Уже в 1918 году Центрозем вправлял мозги Москомзему: «Задачей советской власти является поддержание, а не расстройство хозяйств вышеназванной категории, хорошо оборудованных, богатых частной инициативой и в отношении системы полеводства выгодно отличающихся от соседних землепользований»[45]. А с другой стороны, это выгодное отличие делало частные земли лакомым куском для общинников. После Декрета о земле, отражавшего сокровенные чаяния крестьянства, началось прямое разграбление крупных и сильных хозяйств. Ни к чему хорошему это привести не могло.

Забегая вперед, можно сказать, что вышло так, как и должно было – то есть совсем плохо. По данным выборочной десятипроцентной переписи 1919 года, число беспосевных хозяйств сократилось на 38 % (самый большой процент – 60,7 % – дал Центрально-Земледельческий район, на втором месте – 59,5 % – Средневолжский). Зато в 25 губерниях практически исчезли крупные частные хозяйства (свыше 13 дес.).

К началу 1919 года в Европейской России было распределено более 17 млн дес. земли. Миллион беспосевных крестьян получили наделы. Число хозяйств, имеющих до 2 дес. посева, возросло с 6 до 8–9 млн, составив 43 % хозяйств. Немного (на 10 %) увеличилась группа хозяйств, имеющих 2–4 дес, количество более крупных уменьшилось, а хозяйства, засевавшие свыше 10 дес., почти исчезли. Таким образом, был отчасти достигнут крестьянский идеал и практически полностью разгромлен аграрный сектор.

Кроме того что мелкие хозяйства малопродуктивны сами по себе, они были еще и очень слабыми. Для успешного хозяйствования мало получить саму землю. Надо иметь еще и рабочий скот, инвентарь, фураж, семенное зерно. Все это было реквизировано у помещиков одновременно с землей, однако скота, инвентаря и пр., которых хватало для эффективно организованного крупного хозяйства, оказалось безнадежно мало при прямом дележе между крестьянами, да еще и бескормица 1917 года смертной косой прошлась по конюшням.

В итоге, несмотря на все переделы, инвентаря и рабочего скота не имела треть хозяйств. Еще столько же дворов были настолько слабыми, что даже при прибавке земли говорить о каком-либо товарном производстве не приходилось – дай Бог себя впроголодь прокормить[46]. В результате Декрета о земле сельское хозяйство страны сразу по пояс ухнуло в трясину.

Однако выбора, как уже говорилось, у большевиков не было. Не пойди они на поводу у крестьян, слабую советскую власть снесли бы, даже не заметив, что там что-то было, а землю все равно поделили бы. Слишком долго об этом мечтали, слишком долго…

…Нет, нельзя сказать, что новая власть обманула крестьян, – землю те получили, тут все было по-честному. Но потом интересы деревни – получив землю, растить хлеб, продавать его и богатеть – столкнулись с интересами государственной власти: прокормить все население, а не только деревню, и выиграть войну. Власть имела право рассчитывать не только на лояльность, но и на помощь крестьян в трудное для страны военное время. Но деревня, получив землю, была совершенно не склонна расплачиваться с правительством.

Так считается, и по этому поводу редко кто из писавших о том времени не кинул в мужика камень[47]. И совершенно, кстати, зря. Ибо землю получили одни и в ответ поддержали советскую власть как избирательным голосом, так и винтовкой. Вот только хлебом поддержать ее не могли, поскольку имели хлеб и прятали его другие…