Гусь Фриц - Сергей Лебедев

Фасад гимназии, разлинованный белыми карнизами, был сам по себе урок начертательной геометрии. Берег напротив бугрился каменными кручами, там рос старый лес, еще не проснувшийся после зимы; грубые скалы были увиты плющом. И гимназия смотрела фасадом, будто старинный линейный корабль – всеми грозными пушками борта, на эти хаотические формы природы, говоря, что каждое вещество будет исчислено, всякой материи будет указано ее место. В гимназии, как в огромном Ковчеге, было все – кроме тайны мироздания; ее мироздание было конечным, постижимым.

И Кирилл представил, как маленький Бальтазар тосковал в гимназии; как хотел, чтобы над ним не были властны эти окна и эти коридоры.

Кирилл прошел несколько километров вдоль реки, вверх по течению, мимо плотины и подвесного моста. Он думал о гимназии, о мрачном ее могуществе, о кирпичном строгом здании, вытянутом вдоль берега, как здешние бумажные фабрики. О том, что человек действительно может сбежать на край света от этой фабрики биографий, оседающих потом жухлыми листами в архиве с чешуйчатой башенкой и флюгером-штандартом, который единственный движется в городе; он и река.

Но почему Россия? В гимназии наверняка был огромный глобус на бронзовой дуге: выбирай любой материк, любую страну. Кирилл знал ответ. Он ждал его в следующем городе, в Цербсте. Он снова прошел по мосту из розового песчаника, мимо синих, зеленых, фиолетовых пасхальных яиц в витринах, за серую бетонную стену, которой город заслоняется от наводнений, сквозь стальные тяжелые ворота, мимо отметок уровня половодья в разные годы, нанесенных на угол разрушенного дома, графика катастроф, вошедших в привычку, – к красному поезду, который отвезет его в Лейпциг.

* * *

Цербст был известен Кириллу лучше остальных городов на его маршруте; естественно, благодаря Екатерине Второй, Софии Фредерике Августе Анхальт-Цербстской.

Хотя она жила в Штеттине, где ее отец состоял на службе у прусского короля, а не в Цербсте, ее брак с наследником российского престола в 1744 году и восхождение на трон в 1762-м наверняка соединили цербстский княжеский и российский императорский дворы десятками, сотнями разнообразных нитей.

Наверняка, думал Кирилл, кто-то из вельмож маленького княжества бывал в Санкт-Петербурге, был ослеплен (как некогда будущая императрица) роскошью империи, пользовался милостями владычицы и привозил обратно истории о могущественной северной державе, о просвещенной правительнице, прислушивающейся к советам мудрецов и состоящей в переписке с самыми выдающимися умами Европы.

Кирилл приехал в Цербст около полудня. Улицы были пустынны, а в домах, казалось, поплотнее прикрыли ставни, задернули занавески, опустили жалюзи.

Направо, потом налево, по Пушкинпроменаде, к старому княжескому дворцу. В Германии Кириллу всегда было неловко идти по этим Гагариналлее, Пушкинпроменаде, Лермонтовштрассе, заместившим исконные немецкие имена улиц. Но именно здесь, на пути к родовому гнезду Екатерины, Пушкинпроменаде была уместна. «Иностранные писатели осыпали Екатерину похвалами, – вспомнил Кирилл цитату из пушкинских заметок. – Очень естественно: они знали ее только по переписке с Вольтером и по рассказам тех именно, кому она позволяла путешествовать».

Рассказы, рассказы, рассказы… Кирилл миновал башню на торговой площади, свернул в дворцовый парк, к малому, реставрированному, и большому, разрушенному, дворцам, к новодельной статуе Екатерины.

Лживая бронзовая весталка в платье, расшитом невинными цветами, как бы невзначай тянущая руку к скипетру и короне империи, лежащим на постаменте. «Старушка милая жила приятно и немного блудно», – сказал про себя Кирилл, радуясь ироническому водительству Пушкина.

Екатерина умерла двести пятьдесят лет назад. Но, похоже, клятвопреступница и убийца мужа до сих пор вызывала какие-то иллюзии у просвещенных европейцев; или – ее фигура придавала значительность месту, делая его не захолустьем, а родиной великой императрицы.

Кирилл представил, как изощрялись в льстивых речах немцы и русские, как несли восторженную околесицу бургомистр и земельные чиновники; какую-нибудь чушь про «мост культуры» и «многовековое единение», как замшелые дворяне, представители каких-нибудь обществ дружбы и памяти, пили шампанское под фейерверк, отражавшийся в замковом пруду. Он погуглил и нашел, что на торжества приезжали даже организаторы общества памяти Петра III в Киле; хорошенькая же история, думал он, душеприказчики убитого приезжают чествовать убийцу; Екатерина бы вдоволь посмеялась!

Но, помимо грустного презрения, Кирилл чувствовал, что он на верном пути мысли. Вся эта посмертная суета, дележ дивидендов славы два с половиной столетия спустя показывали, какой культ императрицы существовал тут во времена Бальтазара и его отца.

Кирилл смотрел на разрушенный Большой дворец, зияющий провалами окон верхнего этажа, на почерневшие статуи над фронтоном, и представлял, какими глазами на те же окна смотрел юный Бальтазар. Отец его принимал роды в этом дворце, был вхож ко двору, где звучали разговоры о немецких карьерах в России, о губернаторах и генералах, ученых, принятых в Академию наук, о Палласе, учившемся неподалеку в Галле, а ныне совершающем экспедиции на Восток, в места необитаемые, сулящие открытия для всех родов наук; об Эйлере, которому императрица подарила дом в столице; о прочих, именитых и безымянных, спешащих в Россию, чтобы извлечь пользу из ее дикости, бескрайности, встретить чудеса, которые если где и сохранились, то в том неисследованном краю.

В четырнадцатом году нового, девятнадцатого столетия в Германию приехал Николай, внук Екатерины, брат победителя Наполеона Александра. Вскоре состоялось венчание Николая и Шарлотты, дочери Фридриха, перешедшей в православие и ставшей Александрой Федоровной. Россия обручилась с Пруссией; и все это толковалось и перетолковывалось в Цербсте, где правил уже другой род, не связанный кровными узами с покойной императрицей, но хранивший память о золотых, жемчужных, изумрудных миражах с Востока.

Кирилл пришел к гимназии, где учился Бальтазар. Узкие и высокие готические витражи делали ее похожей на собор, а нижние ряды камней, грубых булыжников, словно вырастали из земли, чем выше, тем явственнее обретая обработанные, обтесанные формы. Справа стояла башня, заглядывающая за городскую стену. На фасаде, обращенном к городу, остались, отпечатались в кладке следы того, как здание росло, трижды увеличивалось в размерах. На другом фасаде были окна: узкие, монашеские внизу и одно широкое, витражное, с цветным стеклом и готическим четырехлистником наверху. Кирилл узнал четырехлистник, он видел его на могилах Немецкого кладбища; вот где рождались эти знаки, чтобы украсить могильные плиты в далекой северной стране.

Бальтазар был ученик этой школы, не изменившейся со Средневековья. Ученик, воспринявший всерьез не только ее уроки, но и самый ее дух, сумрачный, упорно-монашеский, стремящийся и к высшим тайнам, сокрытым в материи, и к мистическим откровениям небес; исчезающий дух времени, когда люди полагали существующими и Святой Грааль, и кракенов, и ведьм, алхимики искали философский камень, а волшебники тщились поймать саламандру или найти мандрагору, дарующую бессмертие.