Кровавый след бога майя - Юлия Алейникова

Аниных детей Колодкин не выносил. Стоило ему появиться на пороге, как Тося и Саша с испуганными лицами прятались в своей комнате и сидели тише воды. Их затравленные взгляды Николай вынести не мог. Он с трудом терпел издевательства над сестрой и не вмешивался в происходящее только потому, что каждый раз его останавливал ее умоляющий взгляд, но терпеть страдание детей… Теперь он все чаще спрашивал себя, не лучше ли решить вопрос раз и навсегда — просто взять мерзавца за шиворот и вышвырнуть из квартиры. Что, собственно, им грозит? Аня в красках расписывала, что последуют за подобным безумством беды: нищета, бродяжничество, а то и сразу арест и расстрел. И Николай продолжал терпеть, рассматривая пока сугубо теоретически перспективу бегства с семьей из России, продажу Ах Пуча и устройство где-нибудь в Америке.

Пока Колодкин не трогал никого пальцем, с этим можно было не торопиться. Хотя Тося сказала ему по секрету, что однажды, уже давно, он хотел ударить Сашу, но мама заступилась за него, и Тимофей Егорович ударил ее. Дядя Миша выскочил из своей комнаты и набросился на Колодкина. Как ни странно, Колодкин, кажется, испугался. После того случая он только ругается, но не дерется. Николай из этого сделал вывод, что Колодкин не так опасен, и продолжал терпеть — до поры до времени, как утешал он себя.

Так прошло не меньше месяца. Однажды в своих прогулках он добрел до университета — вошел и сразу попал на какую-то лекцию. Вскоре был зачислен слушателем на второй курс восточного факультета. Днем учился, ночами подрабатывал на разгрузке барж.

Жизнь налаживалась. Он ощущал себя частью нового, еще не оформившегося мира, молодого, стремящегося к небывалому будущему. Пессимизм Ани и мрачная сосредоточенность Михаила его тяготили, он уже подумывал о переезде — но нет, слишком уж кусались цены. Жилья в городе не хватало, на окраинах люди теснились в бараках и землянках. Николай уже побывал в коммунальных квартирах и получил достаточное представление об этом изобретении советской власти.

И все равно, несмотря на обстоятельства, он чувствовал себя свободным, полным сил, почти счастливым человеком. Следы измождения ушли, он снова выглядел на свои годы, стал энергичен и бодр.

Однажды вечером он поздно возвращался домой. Дело было недели за две до Нового года, под ногами весело поскрипывал снег, канал, скованный льдом, белой лентой вился в тисках набережной. Старые высокие липы голыми ветками протыкали высокое, усыпанное звездами небо.

Он уже почти дошел, когда из подворотни вынырнули четверо. Николай вздрогнул. Они появились так неожиданно, что он даже не успел переложить в левую руку свой старый гимназический портфель, в котором он теперь носил книги. Пистолет был при нем, от этой привычки он не отказался, но достать его сейчас из кармана брюк было невозможно.

— Ге! Буржуй недорезанный! — На него надвинулся высокий разбитной парень лет двадцати пяти, в широченных клешах и с цыгаркой в углу рта. — Сеня, гля, какое на ем пальто, не то что твой тулупчик. Какая мануфактура. — Он потянулся к воротнику, словно пальто висело на манекене.

Его дружки, ухмыляясь и причмокивая, взяли Николая в кольцо.

— Что, Сеня, хочешь себе такое пальтишко? — Высокий сплюнул Николаю на ботинки.

Пусть забирают пальто. Даже лучше, легче будет револьвер достать. Николай нервно дернул ручку портфеля и с опаской посмотрел на серебрящееся в свете луны лезвие, которым высокий бандит почесывал щеку.

— Слышь, Гриня, чего это он в портфельчик так вцепился? — заволновался высокий. — Ну-ка глянь, что эта буржуйская морда домой тащит.

Николай почувствовал знакомое оцепенение — как тогда на корабле по пути в Саванну. Ощущение было таким, будто сознание вынули из тела, точнее, отодвинули со сцены в зрительный зал. Из этого самого зала он отчетливо увидел, как он резко и точно бьет согнутым локтем в лицо стоящего справа бандита по имени Гриня. Высокому типу он врезает портфелем в лицо, тут же делает подсечку стоящему сзади, еще раз взмахивает портфелем и огревает стоящего слева Сеню, бьет коленом в живот высокого, тот сгибается от боли. Еще один удар по голове, и из руки высокого выпадает ножик. Он поднимает финку, отбрасывает портфель, и вот уже нож с треском и хлюпаньем разрывает ткани и мышцы, достает до сердца и легко выскальзывает наружу. Еще один взмах — и из рассеченного горла Сени брызнула на затоптанный снег алая горячая кровь. Николай слышит удаляющиеся шаги, оборачивается на звук, еще раз взмахивает рукой и загоняет нож в глубину распахнутого тулупа, в теплое живое нутро, легко распарывая чье-то тело.

Когда кровавый морок отступил, Николай с ужасом огляделся. Три трупа: распоротый живот, рассеченное горло и удар в сердце. Он никогда, никогда бы так не смог! Испарина покрыла лоб, руки дрожали. Он испугался той страшной власти над собой, от которой не сумел избавиться.

Пошатываясь, он наклонился за портфелем и заметил какой-то блестящий предмет, выскользнувший у высокого из-за пазухи. Протянул руку — серебряный портсигар с монограммой. Пошарил в карманах еще, удивляясь, до чего он стал небрезглив. Золотые часы, женское колечко с бирюзой, тонкий золотой браслет, немного денег. Все это он аккуратно сложил в портфель и двинулся к дому. Милиции он не боялся, он знал, что ему ничего не грозит. Из кармана у Сени выскользнул еще один нож. Найдут этих бандитов — подумают, что передрались между собой.

Тимофей, как всегда, скандалил в гостиной. Аня его ублажала, Саша с Тосей прятались в детской, Миши еще не было. Николай прошел к себе, запер дверь и открыл тайник.

Ах Пуч сыто улыбался. Следы старой запекшейся крови на черепе подозрительно поблескивали, словно кровь была свежей, алой и теплой. Николай поборол приступ отвращения, вывалил рядом с Ах Пучем свою добычу, захлопнул тайник и повалился, как был, в пальто прямо на диван.

— Коля, вставай! Ты почему в пальто спишь? Дверь запер, я еле открыл. Ты не заболел? — Миша тряс его за плечо и с тревогой вглядывался в лицо.

— Заболел? — Николай сел на диване, пытаясь сообразить, где он.

— Коля, ты заперся в кабинете. Стучу-стучу, ты не отпираешь, еле стамеской отжал. Вхожу, а ты спишь в пальто и ботинках. Бледный весь, еле дышишь. С трудом добудился.

— Прости. Сам не знаю, как это вышло. Я сейчас разденусь.

Он скинул пальто и поспешно вышел, а потом в ванной под шум воды долго думал о том, что случилось. Ясно было одно: ничто не закончилось. Это чудовище будет вечно требовать крови, и ему придется с этим жить. Он превратился в раба этого идола, и нет ему спасения.

И снова началась другая жизнь. Без радости, без свободы и легкости. Теперь был только скрючившийся в темноте демон, который держал его за горло. И вечный страх. Страх потерять рассудок, страх непоправимой беды.

После того, что случилось ночью на набережной, Николай не ходил больше к отцу Феодосию. Не мог себя заставить переступить порог храма. Он замкнулся, почти не бывал дома и радовался только одному: в этом одичалом городе ничего не стоило достать кровь. Он устроился на бойню и едва не забросил занятия в университете.