Шесть дней - Сергей Николаевич Болдырев

— Заправим мы канаву, — сказал Васька. — Куда ей деться?

— Что вы теперь, под самый конец смены, сделаете?

— Сказали, что заправим, значит, заправим, — зло сверкнув глазами, воскликнул Андронов. — В ночную останемся.

— Подмогнем ночной смене, — подтвердил Васька. — Наше дело такое — канаву заправить… Ну и что? Заправим…

Бочарников, никак не ожидавший от них усердия, не нашелся что возразить. Постоял, поглядывая то на одного, то на другого, спросил:

— Василию Леонтьевичу про аварию говорили?

— Спужались, — сказал Васька. — Ни словом не заикнулись. Горячий Василий Леонтьевич, боязно стало, что осерчает.

— Может, и хорошо, что не сказали, сделать Дед тут ничего не сделает. Пусть отдохнет с дороги. Узнал бы, прибежал не медля. Не чета вам, горлопанам.

— Одно слово — Дед! — согласился Васька. — Я ему штрафную наливал, — похвалился он.

— Эх, Васька, Васька, весь век будешь жить с водкой, — посетовал Бочарников.

— Так я же ему, а не себе… — обиделся Васька. — Сам не знаю, как только от ей отвязаться…

Андронов молча отошел и взялся за лопату. Васька тотчас присоединился к нему. Бочарников не уходил, с недоверием следил за ними.

— Эх, сюда бы, Вася, сто конструкторов, — безмятежно проговорил Андронов и искоса глянул в сторону мастера.

Бочарников, пробормотав: «З-з-зараза!» — сорвался и припустился с литейного двора.

— А нас бы куда?.. — спросил Васька, по-своему поняв слова Андронова.

— В расход, — решительно сказал Андронов.

— Это как?.. — спросил Васька, оставляя работу и воззрившись на товарища.

— Вместо нас кнопки будут работать: нажал одну — канава готова; нажал другую — летка открылась, чугун пошел… Этими кнопками, так их растак, мне все мозги в школе забили. А пришел я на завод — и никаких кнопок; до конца смены еле дотягивал. Хорошо, перетерпел, а то ведь едва не бросил завод из-за этих школьных кнопок… Нам бы сто конструкторов, чтобы силикоза ни у кого не было, пока нет кнопок, чтобы кислороду давали не только для металла в мартен, а и для людей…

— А по мне ничего такого и не надо, — заметил Васька и опять принялся за дело. — Двужильный я, привычный. Печка бы кормила — вот те и все, что надо…

XV

Ровный гул двигателей за стеклами иллюминаторов, светившихся не по-земному чистой малиновой зарей, временами отступал куда-то в глубину сознания, и тогда Середин забывал, что висит между небом и землей, и мог размышлять. Почему разрушило каупер? Есть ли человеческие жертвы? — вопросы, на которые и в Москве до самого вылета никто не мог ответить.

Об аварии в своем цехе Середин узнал поздно вечером из телефонного разговора с Москвой, когда был далеко от завода, принимал только что отстроенную печь на Юге. Ему немедленно предложили вылететь в Москву, а затем на завод.

Сразу же после телефонного разговора с министерством, с самим Григорьевым, в голову пришла догадка, которую он постарался замять, не придавать ей значения. В конце концов ничего еще толком не было известно. Но эта же догадка упорно лезла в голову в Москве, куда он прилетел через три часа, ночью, по распоряжению Григорьева. Не давала покоя и сейчас, в самолете, когда они уже вместе с Григорьевым и его помощником, молодым, но тоже опытным инженером Сергеем Ивановичем Меркуловым, в недавнем прошлом директором крупного завода, летели на завод. Присутствие Меркулова еще более обеспокоило. С отцом его, Иваном Александровичем, конструктором металлургических машин, не ладил Григорьев. Но Меркулова-младшего Григорьев ценил и поручал ему разбираться в сложных и запутанных делах. «Ум — хорошо, а два лучше, — сказал Григорьев уже в самолете, когда Середин спросил, почему летит еще и Меркулов. — Через пару дней отправится на Юг и займется приемкой печи вместо тебя».

Желание Григорьева лететь не одному показывало, как считал Середин, что авария более чем серьезна, и от этого тревога возрастала. Догадка или, лучше сказать, предположение, если оно оправдается, может дорого обойтись ему, Середину, начальнику цеха…

Тревожные мысли на время притушили неуверенность и растерянность, порожденные семейными неурядицами, в плену которых он находился не один месяц. Но легче не стало: одни тревоги сменились другими. Время от времени он посматривал на Меркулова, прикидывая, о чем бы с ним поговорить, чтобы хоть немного отвлечься.

Меркулов сидел в соседнем кресле, без шляпы, которую забросил в сетку над головой. Сбоку был виден его грубовато очерченный профиль с крутым лбом и небрежно закинутыми наверх слегка спутавшимися волосами.

В крепких пальцах его широкой руки торчала сигарета с золотыми буквами, от которой вверх, к вытяжной струе вентилятора поднимались переплетающиеся синие волокна душистого дыма. Он полулежал в кресле и, наморщив лоб, смотрел перед собой. Середину бы сейчас его внутреннее спокойствие и силу. Молодец, непробиваемо спокоен! А ведь ни одно серьезное событие на заводах не обходит его. Недавно вернулся из Индии (ароматическая сигарета, наверное, оттуда), советские доменщики во главе с ним задули очередную мощную доменную печь, построенную при помощи Советского Союза. В другое время он рассказал бы подробно, как это было, но теперь на вопрос Середина лишь сухо ответил: «Задули, куда ей деться…» И принялся говорить о каких-то пустяках, надолго замолкая, словно забывая, о чем говорил: о вызывающе пестрых рубахах, которые приходится носить, о длинноволосых мальчиках — их прибавилось даже у доменных печей в смраде и гари, источаемых сливающимся в ковш чугуном, — и еще о чем-то подобном, что Середин невольно пропустил мимо ушей, обеспокоенный своими мыслями, и тогда разговор опять оборвался.

Что бы ни ждало на заводе, пока оставалось одно: не высказывать вслух досужих размышлений, не углубляться в них самому. Ждать выяснения точных фактов. Слишком серьезны последствия… Не потому ли Меркулов и заговорил о пустяках, предупреждая деловые вопросы, он-то, недавний директор завода, научился вести себя осторожно в подобных ситуациях…

Меркулов искоса посмотрел на Середина и, усмехнувшись, кивнул на передние сиденья. Там, через два кресла, у самого иллюминатора сидел плотный, даже несколько погрузневший с годами Григорьев. Он давно застыл в какой-то от всего отрешенной позе: подперев кулаком подбородок, уставился в иллюминатор. Одна эта неподвижность говорила о том, что он ничего не видел — ни проносившихся мимо подкрашенных ранней зарей вершин облаков, ни синевшей внизу у их подножий волнистой пустыни сплошной облачности, закрывавшей землю, ни темного, какого-то стерильной чистоты неба над самолетом. Мысль Григорьева была чем-то неотступно занята. Благо соседнее кресло пустовало и никто не отвлекал его. Да если бы и появился рядом с ним какой-нибудь словоохотливый пассажир, Григорьева, когда он не хотел вступать в разговор, ничем нельзя было пронять. Те, кто его давно знал,