Едоки картофеля - Дмитрий Бавильский

Заурядные люди "разделяются, как и все люди, на два главные разряда: одни ограниченные, другие "гораздо поумнее". Первые счастливее. Ограниченному "обыкновенному" человеку, например, нет ничего легче как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний. Стоило некоторым из наших барышень остричь себе волосы, надеть синие очки и наименоваться нигилистками, чтобы тотчас же убедиться, что, надев очки, они немедленно стали иметь свои собственные "убеждения".

Стоило иному только капельку почувствовать в сердце своем что-нибудь из какого-нибудь общечеловеческого и доброго ощущения, чтобы немедленно убедиться, что уж никто так не чувствует, как он, что он передовой в своем развитии. Стоило иному на слово принять какую-нибудь мысль или прочитать страничку чего-нибудь без начала и конца, чтобы тотчас поверить, что это "свои собственные мысли" и в его собственном мозгу зародились. Наглость наивности, если можно так выразиться, в таких случаях доходит до удивительного; все это невероятно, но встречается поминутно". Ф. Достоевский "Идиот", часть 4 (1).

Люди делятся на мужчин и на женщин (Таня сказала).

Они долго кружили по городу, зашли в гриль-мастер, где аппетитно воняли дымом копчёные рёбрышки и ядрёное пиво, громкая музыка и никого народу, зашли в маленький ресторанчик возле площади ("Смотри, за соседним столиком Буш-младший сидит" – показал Данила, но Лидия

Альбертовна увидела только мужика с вострой собачьей физиономией), выпили красного вина. День выдался тёплый, с первыми запахами приближавшейся весны и привкусом полнолуния, люди на улице ожили, точно оттаяли, день удлинился, выцветший, пресный, он тем не менее стал щадяще светлым, человечным.

После этого зашли ещё куда-то, и ещё, и ещё, на проспекте Ленина встретили знакомых, резко завернули на улицу Советскую, прогулялись дворами до главпочтамта, когда тьма, пришедшая с Северного полюса, накрыла Чердачинск, окутала улицы, застудила дома, выстудила подъезды. Поднялся невидимый, ненавидимый ветерок, Данила заспешил, засобирался: здесь недалеко, сказал он, мастерская одного хорошего художника, можно зайти, погреться.

Данила казался особенно оживлённым, увлечённым, махал руками, рассказывал анекдоты, смешные истории, словно бы принял некое решение, скинул груз неопределённости, стал лёгким, точно ветер, невидимый и свободный.

Художника дома не оказалось, однако Данила, пошарив рукой за почтовыми ящиками, вытащил ключ, они открыли дверь, вошли. В мастерской оказалось тепло и уютно, из холодильника Данила вытащил еду, вина, поставил сентиментальную пластинку. По стенам, завёрнутые во вчерашние газеты, стояли большие холсты: "Как эти покрывала мне постыли…" – засмеялся Данила.

Лидия Альбертовна ещё не догадывалась, что мальчик приготовился идти на прорыв, но тем не менее шестое чувство её уже торопилось захлебнуться в сладостном предчувствии, бежало на всех парах, поездом, за окном которого быстро-быстро сменяются картинки.

Несмотря на музыку, в комнате нестираной, пыльной тюлью висела тишина. И было её много, но казалось, что, сидя на краешке огромного дивана, они точно сжигают её на незримой конфорке, заполняя пространство теплотой тел, запахами общения.

Комната стягивалась и сжималась, точно театральная площадка, на которой софиты медленно и печально, "негромко, вполголоса", высвечивают овал камерной мизансцены. Сначала Рихтер бережно перебирал клавиши, как бы смахивая с них пыль, а затем и вовсе перешли на блюзы, тягучей патокой обвившие их струящиеся вверх, замершие в предвкушении тепла тела.

Когда Данила пригласил Лидию Альбертовну танцевать, она была уже готова и сдалась воле, ведущей её осторожно, но непреклонно вверх по течению. Она отдалась плавному движению, даже не заметив: Данила начал снимать с неё одежды, раскрывать, распелёнывать, точно мумию, точно снимая вековые проклятья, расколдовывая: потому что молчавшее до этого момента цельное, гипсовое будто бы, тело, зазвучало как концертный рояль, затрепетало, как парус на ветру, покрывшись изморозью с изнанки, словно бы забрызганное встречным бризом, солнцем и морской водой.

Словно бы вокруг солнечное лето, юг, нега, запахи водорослей и цветущих навзрыд садов, бегущих по краю горы. Словно она в море, над нестрашной, ласковой бездной, которая качается и качает.

И тут она увидела Данилу словно впервые, потому одежда меняет человека неузнаваемо, а голый – совершенно другое дело; увидела, потому что танцевали они хотя и медленно, но точно пионеры в клубе, на некотором отдалении, и можно рассмотреть его целиком, смотреть и не стесняться: это же так естественно и так красиво, как античные мраморы или слепки Родена, так же волнующе и невинно. Потому что красота спишет все недостатки ситуации, потому что красота спасёт.

Кто бы мог подумать, что она будет голая танцевать с голым юношей, и… Она сама первая пошла на сближение, прижалась, обвила виноградной лозой крепкий, дрожащий от возбуждения стан (конечно, стан!), сконцентрировавший всю силу в грубом и требовательном движении.

Живописцы, окуните ваши кисти! Данила вошёл в неё сразу, тут же, в танце, так войско входит в осаждённый город, оставленный жителями, надев на себя как виниловую пластинку; Лидия Альбертовна раскрылась навстречу и будто бы зазвучала…

Зрение уходит, уступая место слепой страсти. Данила накачивает её собой, пропитывает невысказанными словами, желаньями, мускусом, потом, запахом волос, груди, губ, а она обволакивает его терпкой прелестью складок, вязкой влагой истосковавшейся по ласке души.

Точно воздух, ловит он губами её губы, обхватывает руками мягкое тело, мнёт и лепит его заново, с каждым движением слипаясь с ним сильнее и сильнее. Точно мало всех этих мирных и мерных движений и необходимо слиться в одно-единое тело, которое отныне станет их общим телом.

На какое-то мгновение единение это становится действительно возможным.

Но возвращается зрение, и они находят себя распластанными на диване, словно бы на горячем приморском пляже, словно бы после купания в кипячёном молоке, которое убежало по недосмотру из кружки и теперь пузырится и плюётся пенкой, сбегающей по краю эмалированного сосуда.

Гнусная женщина Муся Борисовна, убиравшая залы галереи, решила выяснить, почему это зачастил в экспозиционные помещения нагловатого вида молодой человек. "И к кому этот деловар ходит?" – удивлялась она, потряхивая накрученными на бигудях кудряшками. Данилу она невзлюбила сразу и сильно. Так бывает. Подозрение пало на Марину

Требенкуль, зря, что ли, та день цветёт, неделю вянет – все соки из девки вытянул. Пообещал свозить в Португалию по местам паломничества католиков, к святой Фатиме, да смылся. От милого – сухота, от постылого – тошнота. А Лидия Альбертовна молчала, не выспавшись, маялась на рабочем месте, млела.

Ночь растекалась точно Чёрное море, которому нет ни конца, ни края.

За окном, как раненая птица до утра кричала пьяная баба. Когда начало светать, Лидия Альбертовна услышала, что на кухне отключился холодильник, вздрогнула, перевернулась на другой бок. Покоя не давали мазурки Шопена (Рихтер!), звеневшие в районе висков. Так почти и не спала. Вспомнила, как маялась ухом, вдруг поняла, что воспаление-то прошло, будто бы само. Чудеса!