Трон императора. История Четвертого крестового похода - Николь Галланд

— Он пока сам не подозревает об этом качестве. Ужасна даже мысль, что кто-то захочет им манипулировать.

Мне внезапно захотелось защитить Грегора.

— Вы хотите сказать, вам ненавистна одна только мысль, что кто-то другой, кроме вас, захочет им манипулировать?

— Если уж от этого не уйти, я бы предпочел, чтобы он действовал в интересах Бога, а не дьявола.

— И вы, по-вашему, обладаете достаточной мудростью, чтобы знать интересы Бога?

— Не я, — ответил барон лицемерно, — эта честь принадлежит Святому отцу из Рима. Я лишь солдат и поборник его святейшества.

— А почему вас, собственно говоря, заботит, что Грегор может стать игрушкой в чьих-то руках? — поинтересовался я. — Что именно заставило вас завести об этом разговор?

— Задар, — произнес он и пытливо посмотрел на меня.

Я пожал плечами. Знакомое слово, но все равно для меня оно было пустым звуком.

— Известно ли тебе, — продолжил он, — что Святой отец и Бонифаций Монферрат в натянутых отношениях?

Ничего подобного я не подозревал, и, должно быть, на моем лице отразилось удивление.

— Да. Папа и предводитель папского войска презирают друг друга. — Симон кивнул, указывая на Грегора. — А этот славный молодой человек верит, будто он может и должен сохранять лояльность к ним обоим. Он вбил себе в голову, что все эти отцы ему как родные. Но Грегор еще убедится, насколько ошибался, когда мы достигнем Задара и ему придется выбирать между Богом и… тем, за что ратует маркиз. И тогда я без колебаний направлю его к Богу. Надеюсь, ты со мной согласишься.

— А если не соглашусь, то стану еретиком? — спросил я. — Или ересь, по сути, состоит из более важных ошибок, чем, например, на какой зуб класть облатку?

Симон нетерпеливо поморщился и резко спросил:

— Каковы твои намерения по отношению к нему?

Я захлопал ресницами, скроил невинную улыбочку и коснулся кончиками пальцев его воротника.

— Не хотелось бы выдавать ничьих секретов, — прощебетал я, — но, так и быть, скажу: он ревнивец, поэтому мне не следовало бы стоять к вам так близко.

Я кокетливо дернул плечом, сморщил нос и улыбнулся Симону, а тот схватил меня за локоть и рывком притянул к себе, так что я чуть не уткнулся в него лицом, почувствовав на ресницах его жаркое дыхание.

— Вы завтракали рыбой, — сообщил я ему. — С горчицей. Не тяжеловато для пищеварения?

— Что ты замышляешь? — прошипел он.

— Ничего особенного… поиметь троих за раз, предпочитаю венецианцев. Ночь, правда, выдалась не очень удачной. Женщины обучают меня языковым упражнениям, так что скоро дело пойдет быстрее.

Я провел кончиком языка по верхней губе и снова подмигнул ему.

— Ты агент Бонифация? — взревел Симон, теряя терпение.

Так вот, значит, чего он опасался.

Я закатил глаза и состроил презрительную гримасу.

— Не имею дела с мужчинами, названными в честь святых. — Я вздернул губу, изображая отвращение. — На мой вкус, они все извращенцы.

Симон смотрел на меня совершенно серьезно, без тени юмора.

— Да ты, я вижу, обыкновенный весельчак, — сказал он словно самому себе и кивнул с мрачным удовлетворением. — Большого вреда от тебя не будет.

Мне захотелось всей душой, чтобы Симон оказался прав.

В последующие дни, а потом и недели на борту «Венеры» царило равновесие. Я был рад тому, что Лилиана и принцесса Джамиля, между которыми только и было общего, что принадлежность к женскому полу, легко поладили — не как близкие подруги, а как давние знакомые, не вызывающие друг у друга раздражения. Этому немало способствовала необходимость терпеть тесноту, но, по крайней мере, они могли спать, свернувшись калачиком. Мне же за целую неделю не удалось поспать ни одной ночи. Содержанки быстро смекнули, что устроены на корабле хуже обычных шлюх, и после короткой визгливой стычки две касты распутных дамочек поменялись местами. Я был рад этому, предпочитая спать на палубе. Большую часть жизни мне пришлось провести в чертогах маленького сырого замка, поэтому корабельный трюм не наводил на меня ужаса, но мне нравилось видеть звезды. Я научился читать по ним под руководством Вульфстана и теперь развлекался, узнавая созвездия из незнакомого края.

Самое сложное было привыкнуть к человеческой речи. Вокруг звучало столько языков и диалектов, столько ритмов и тональностей, что я пристрастился слушать музыку языка и не пытался понять, о чем говорят, особенно если учесть, что был равнодушен ко всему происходящему. Мой родной язык — самый красивый на земле. Венецианский диалект тоже напевный, и у германского тоже есть интересные звуки, но только мой язык может похвастаться и тем и другим качеством. Французский или хотя бы то наречие, которое, к сожалению, вошло здесь в обиход, ничем примечательным не отличается.

Принцесса со мной почти не разговаривала — не из холодности, а просто потому, что место было неподходящее, да и болтливостью она не отличалась. Но Джамиля стала тенью Лилианы, молчаливой и полной достоинства. Она не чуралась принимать участие в каждодневных делах на корабле, поразительно хорошо разбиралась в медицине и травах, ее немалые способности к языкам помогали улаживать конфликты, которые неизменно возникают, когда сталкиваются различные культуры. Если некоторые женщины и моряки и знали, кем она была на самом деле, то они помалкивали. Если ей и досаждало тесное окружение шлюх, то она ни разу даже виду не подала. Каждый вечер, когда корабли становились на якорь, принцесса скрывалась под бочкой. В среде, где большинство женщин пытались добиться мужского внимания, никто ее не замечал и не тревожил. И все же каждую ночь я по нескольку раз бегал по трапу вверх-вниз, желая убедиться, что с ней все в порядке.

На палубе от меня требовали музыки, и приходилось играть, пока простолюдинки развлекали своих клиентов («Календу мая» я отказывался играть больше трех раз за ночь). За эту услугу, по молчаливому соглашению, мне предоставлялось чуть больше места для сна и чуть больше еды, а кроме того, я мог беспрепятственно пользоваться расположением женщин.

К этому последнему преимуществу я оставался равнодушен. Иногда наблюдал за Лилианой в бесстрастной ностальгии, вспоминая, как мое тело реагировало на ее близость в палатке на Сан-Николо, но теперь она мне казалась всего лишь частью общего хаоса. И, видя каждое утро, как она измотана, мне трудно было вообразить нечто, хотя бы отдаленно эротическое. Отто являлся к ней на корабль каждую ночь. Обычно кому-нибудь из Ричардусов удавалось переправиться на «Венеру» для свидания с ней, причем младшенький был настолько неискушен в плотском грехе, что его свидание длилось не дольше чиха. Потом Отто, почти неизменно, требовал свою долю внимания, прежде чем вернуться к себе на корабль. Грегор тоже приезжал на «Венеру», но не каждую ночь, а если Лилиана жаловалась на усталость, то он платил какой-нибудь шлюхе. Меня подкупало, с каким виноватым видом прелюбодействовал Грегор. Сам святой Павел одобрил бы его поведение.