Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова - Е. Бурденков

В общем, это была явная авантюра, за которую и сам Калинин, и мы, тюремные сидельцы, дорого заплатили. Калинина в 1912 году за убийство надзирателя повесили, а тюремный режим заметно ужесточился: на прогулку нас стали выводить поодиночке, ограничили библиотеку и выписку литературы с воли, сократили число передач. Охрана прямо зверствовала.

После поражения революции 1905 года Россию наводнили военно-окружные суды. Они были стандартны как по своему составу (председатель – генерал, члены – полковники, обвинитель – военный прокурор), так и по способу и порядку рассмотрения дел. Фактически, эти суды были предназначены облекать в «законную» форму, а, попросту говоря, штамповать приговоры, предрешенные властями, в первую очередь – жандармскими. В этом отношении челябинский воєнно-окружной суд был учреждением вполне заурядным, но в 1910 году он судил нас, уфимских боевиков. Это-то и заставляет меня рассказать об этом, с позволения сказать, суде более подробно.

К этому времени освободительное движение в России было настолько задушено царским правительством, что революционных организаций почти не осталось. Результатом разгула реакции стали тысячи повешенных, отправленных на каторгу и в ссылку, десятки тысяч заключенных в крепостях и тюрьмах. Провокация развилась настолько, что в каждом пристально посмотревшем на тебя встречном невольно виделся шпион либо переодетый жандарм. Но в рабочем классе революционные настроения не ослабевали. Теряя руководителей, он выдвигал из своей среды новых и, таким образом, поддерживал революционное движение, пусть и в меньших, чем прежде, масштабах.

Наши большевистские комитеты и в Челябинске, и в Уфе были обескровлены арестами, но продолжали существовать, время от времени давая о себе знать. Особенно власти боялись нашей боевой организации в Уфе. О том, насколько велик был страх перед ней местной охранки, говорит хотя бы такой факт. Летом 1907 года мы, боевики, часто собирались на свежем воздухе – в Ушаковском городском парке, устроив там нечто вроде явочной квартиры. Рядом был полицейский пост. Молодежи летом по парку гуляло много, и первоначально наши встречи ни у кого не вызывали особых подозрений. Но со временем шпики нас все-таки выследили. Бывало, сядет неподалеку такой «гороховый» тип с газетой и слушает, о чем мы говорим. Всех их мы знали в лицо – в полиции у нас были свои люди – и потому особо с ними не церемонились. Один из нас с книгой в руках садился рядом со шпиком. Если тот не уходил, второй боевик пристраивался по другую сторону. Шпик меняет скамейку – мы за ним, и так до тех пор, пока тот не вылетит из парка как ошпаренный. Такая игра могла продолжаться часами. «Шпикогонством» у нас особенно любили заниматься Огурцов, Волков и Шаширин.

Позднее, допрашивая меня, жандармский ротмистр интересовался, что мы делали в парке. Из его вопросов стало понятно, что жандармы думали, будто мы готовим нападение на находившееся поблизости казначейство. Я, в свою очередь, спросил, почему же, в таком случае, нас не арестовали? Тот ответил буквально следующее: «Вы– люди молодые, беззаботные, были все хорошо вооружены, и сколько бы вы побили наших жандармов. А солдат стыдно было посылать для ареста 5-10 человек молодежи. Теперь, вот, по одному вас перехватали и вышлем – кого на каторгу, кого в ссылку». Действительно, все мы были хорошо вооружены, до бомб включительно, и если бы нас тогда попытались арестовать, пощады жандармам не было бы.

Такое же, я бы сказал, уважительно-опасливое отношение к себе во вражьем стане мы почувствовали и в Челябинске – в ходе суда над нами. Администрация тюрьмы была убеждена, что бежать из нее без поддержки с воли невозможно, и когда 15 августа 1910 года такая попытка все-таки состоялась (о ней я уже рассказывал), власти были уверены, что связь с волей у тюремных сидельцев была, и их там ждали. Боясь нас, боевиков, сидящих в тюрьме, они не меньше боялись и наших товарищей, остававшихся на свободе. Поэтому, когда наступило время вести нас, два десятка боевиков, из тюрьмы в суд, меры предосторожности были приняты беспрецедентные. Чего скрывать – многие из нас были даже горды такой охраной.

Хорошо помню первый день суда [20 сентября 1910 г.]. Теплое, солнечное утро. Всех нас, тщательно обыскав, выводят на тюремный двор. Сколько радости было встретить друзей! Долго ведь не виделись, намолчались по одиночкам. Многие дружили, шутка ли сказать, с 1906 года! Все шумно и весело разговаривали, и тюремщики, надо отдать им должное, почти не вмешивались. Построили нас попарно, сковав каждую пару ручными кандалами (так, попарно и в кандалах, мы и отсидели в суде все 10 дней процесса). Семерых наших женщин[47] посадили в большую телегу. Усадили с ними и Токарева («Пароход» была его революционный псевдоним[48]), у которого был настолько сильный порок сердца, что долго ходить он был не в состоянии. Все мы были в отличном настроении, смеялись по любому поводу. Хохотали, когда Вася Алексакин, на которого надели большую арестантскую шапку с ушами, очень правдоподобно представил местного подагрика-архиерея на трясущихся ногах.

Вокруг нас сплошной стеной встали конвоиры. Демонстративно перезарядили винтовки и, взяв «на плечо», повели за тюремные ворота. Там нас ожидали верховые казаки и полицейские, вооруженные шашками, револьверами и винтовками. Казаки окружили нас вторым кольцом, а полицейские двинулись чуть поодаль. Городовые, ехавшие за квартал впереди, загоняли поголовно всех встречных во дворы, заставляли обывателей закрывать окна. Суд должен был заседать близ железнодорожного вокзала, и нас повели по одной из окраинных улиц. Вероятно, это была Заречная. На месте нас ожидала дополнительная охрана из гарнизонных солдат под командой старичка-подполковника. Дом, в который нас привели, представлял собой мрачноватое приземистое каменное здание с асфальтовым полом и низкими потолками. Это были воинские бани, на время приспособленные под суд.

Нас усадили на скамьи за высоким барьером. Впереди за столом расположилась защита, наискось напротив – военный прокурор, слева – секретарь, а прямо перед нами – судебная коллегия – генерал и два полковника. Их фамилий я не помню[49]. Генерал был седой, барского вида человек с холеной бородкой. Оба полковника – лысые, какие-то потасканные, хотя еще и не старые. В середине зала стояли скамьи для «публики», которая состояла из родственников подсудимых, представителей местного «общества», шпиков, жандармов и офицеров.