Последняя треть темноты - Анастасия Петрова

— Но неужели, неужели это не наркотики? — донимала Валя толстого и очень приличного врача.

— Нет, это не наркотики. Наркотики — для бедных. Кстати, вчера опять приходила полиция. Спрашивали, с нами ли она и нельзя ли завести уголовное дело. Она же их здорово поколотила, прежде чем ее… заковали.

— И что? Что вы им сказали?

— Правду. Сказал, что она с нами, но дело завести нельзя, потому что головой она не с нами.

Валя хотела закричать, разрыдаться. Или хотя бы тихо заплакать. Хотя бы прикрыть глаза. Но это было слишком. Слишком было все, потому что Юра спрятался дома. Она одна контролировала ситуацию. Вернее — не контролировала.

Теперь все потускнело и даже слегка помутилось, как бывает с реальностью, о которой постепенно удается забыть. Жаль, что Валя не видела того психотерапевта в круглых очках. Целый год регулярных сеансов, чтобы потом так загреметь. Она бы ему высказала все. Сначала она и собиралась высказать, но Саша с каким-то неестественным упрямством за него заступалась. Говорила, что сама во всем виновата. Она была у него накануне того дня. Она опоздала. Пришла не вовремя и устроила омерзительный, по ее словам, скандал. Всех пациентов распугала, бросилась на доктора Адхена чуть ли не с кулаками. Та к она рассказывала. Без подробностей. Она не хотела об этом говорить.

— Головокружение! Какой благородный диагноз! — истерически повизгивал Юра. — Это что-то из романов девятнадцатого века: она страдала головокружениями! Просто истерия, подростковая распущенность, надо было драть ее в детстве как сидорову козу!

— Заткнись! В детстве ее было драть не за что! — звонко выкрикивала Валя. — Она была послушным, умным и даже чересчур шелковым ребенком. Чересчур. Помнишь, еще Женя спросил, не кажется ли мне, что она слишком послушная и боится папу?

— Так это я во всем виноват?

— Господи, нет! Что ты все ставишь с ног на голову! Я не это хотела сказать.

— А что?

— А то, что у нее с детства было это самое «большое в глазах», на которое никто не обращал внимания. И только потом оно превратилось в головокружение.

— Тебе же объясняли, что это разновидность мигрени. Три лучших невропатолога Парижа объяснили тебе, что это мигрень. Ты же знаешь, что они лучшие!

— Но лекарства от мигрени не помогали!

— Но ты же знаешь, что лучше этих врачей во Франции нет!

— Знаю, что нет. Но это не мигрень. И хватит на меня орать. Я не собираюсь извиняться за то, что мне жалко мою дочь.

— Мне тоже очень жалко нашу дочь, которая обследована вдоль и поперек и совершенно здорова.

— Ты не смеешь ее обвинять! Она старалась!

— Да. Время от времени она старалась. Мне правда ее очень жалко. И тебя. И себя. Но это какое-то безумие. И кстати, она скоро войдет в тот возраст, когда можно будет сильно испортить себе некролог.

Некрологи Юру почему-то всегда волновали.

— А тот психотерапевт, по-моему, сделал еще хуже. Я говорил, что вся эта терапия блажь.

Валя хотела по привычке возразить мужу, но осеклась. Она никогда не понимала, почему Саша ходит на сеансы с таким упорством, почему в смятении поцарапывает каждую реплику врача, принюхивается к ней, норовит расколупать, обнаружить коварную истину, неприглядную правду, которая ей поможет, которую она просто вырежет прямо из их общего терапевтического сознания, одного на двоих, а потом его — сознание — аккуратно закроет, зашьет. Валю тошнило от ужаса, когда она вспоминала цветистую подушку в чьей-то засохшей крови, на которой Саша там спала, уверенная, что кровь — просто рисунок. А потом дочь украла у соседки по койке нож, который медсестра одолжила очнувшейся наркоманке, чтобы та разделила яблоко пополам. Упечь больную за решетку, а через сутки предложить ей нож! Тупость! Тупость! Саша спрятала его под матрас, думала — перережет веревки, если ее снова привяжут к кровати. Кажется, так и случилось.

От воспоминаний сделалось так жутко, что Валя не заметила, как пошел дождь. Медленно повернула к дому, потирая голые, мокрые от дождя руки. Какой отвратительный привкус жути. Саша даже не сразу узнала маму.

— Кто я?

Валя задала вопрос и ждала, а Саша долго-долго смотрела — зорко, но бессмысленно. Алела щеками. Потом екнула, нахмурилась, как будто сейчас заплачет:

— Ми. Мами.

Валя тогда поняла, какое маленькое расстояние находится между ясностью и безумием, и ринулась суеверно молиться Богу.

А доктор Адхен, наверное, в это время сидел в мягком черном кресле своего кабинета, блестел круглыми очками и проникновенно, но равнодушно, то есть, с эмпатией, глядя на очередного пациента, говорил нечто вроде: «Я вот, знаете, о чем сейчас подумал?…» И осторожно, совсем некрасноречиво, он высказывал правильную мысль, не настаивая и не пытаясь никого ни в чем убедить. Он гордился тем, что позволяет пациентам самостоятельно принимать решения.

— А вдруг человек решит повеситься? — спрашивал у него ведущий довольно неглупой телепередачи.

— Если человек хочет повеситься, он повесится. Он не придет ко мне.

* * *

Доктор Зольцман решил провести операцию, и Васю Петрова стали готовить.

— Я не подпишу бумаги, пока вы мне в подробностях не расскажете о том, как мою тушу будут разделывать, — заявил Вася, хищно зыркнув на Зольцмана, а затем на Ирину Петровну. — Я ведь могу умереть, не так ли? Вы именно поэтому принесли такую кучу бумаг.

— Да. Всякая операция опасна, а ваш случай уникален, значит, риск возрастает. Но мы сделаем все возможное.

— Это мой единственный шанс на нормальную жизнь?

— Это ваш единственный шанс, — Зольцман кивнул.

— Тогда расскажите, что будет. Я хочу все знать.

Вася Петров сложил руки на голубом одеяле и зажмурился, словно в предвкушении баснословного яства.

Зольцман положил руки в карманы халата и посмотрел на Ирину Петровну, она начала:

— Мы назначим вашу операцию на утро, и с вечера вам нельзя будет есть и пить.

— Это ясно, давайте ближе к делу.

— Вы просили рассказать подробно, — Ирина Петровна улыбнулась. — Так вот, утром вам помогут вымыться антибактериальным мылом. Им обработают области, где намечаются разрезы, побреют волосы. Перед отправкой в операционную вам дадут лекарства, которые назначит анестезиолог. Они помогут вам расслабиться. Не пугайтесь, если после приема лекарств вам захочется спать или появится сухость во рту.

— Сухость во рту меня не пугает, — сухо заметил Вася.

— Отлично. Перед тем как начать операцию, врачи подсоединят к вам специальные трубки — катетеры. Это необходимо, чтобы во время операции и после нее наблюдать частоту и ритм сокращений вашего сердца, уровень кровяного давления и давление внутри полостей сердца.