Последняя треть темноты - Анастасия Петрова

— Ну ладно. Невский сто четырнадцать? Ждите.

Саша опустилась рядом со стариком на внешний подоконник огромного окна, из которого смотрели на нее два манекена в модных сарафанах, и почувствовала облегчение, потому что сократила пространство вокруг себя до одного единственного подоконника, до одного человека, до одного ожидания.

«Скорая» приехала очень быстро, и команда из двух человек, мужчины и женщины, облаченных в зеленую, точь-в-точь как у старика, одежду, встретила Сашу без радости.

— Так это этот… Желтый. Надо было сразу сказать диспетчеру, что это этот желтый, — с досадой произнесла женщина.

— Желтый? — переспросила Саша.

— Да. Он тут сидит уже лет пять и клянчит у прохожих деньги. Он здоров! У него даже квартира есть, — сердито сказал мужчина. — Все, мы поехали.

— Но… вы же сами сказали… он желтый! — Саша растерянно развела руками, а старик отвернулся к стене.

— Да, он желтый уже пять лет. С ним все в полном порядке. Иди по своим делам, девочка.

Санитары скорой помощи уехали, даже не измерив желтому старику давление, и тот бросился бежать — куда-то вперед, к метро. А Саша снова осталась наедине с городом. По «вайберу» она отправила Гантеру сообщение: «Доброе дело сделать чертовски сложно. Людям не так-то и нужна помощь». Ответ пришел мгновенно: «Оставь людей пока в покое. Просто наслаждайся пребыванием в своей стране. Как там, кстати, обстоит дело с загадочной русской душой?»

* * *

Зольцман ходил вокруг Васи Петрова кругами и впервые в жизни не понимал, как поступить. Было ясно, что второе сердце связано с первым. По привычке записывая все мысли подряд, Зольцман даже допустил возможность извлечения настоящего сердца: вдруг второе сердце будет работать само по себе? А Вася Петров станет донором. Но проверить безумное предположение можно лишь с помощью реального поступка. А если реальный поступок приведет к полному краху, то Зольцман убьет пациента. Его не для того пригласили. И не для того ему пообещали огромный гонорар.

С другой стороны — как бы там ни было, извлечь второе сердце — еще более рискованный шаг. Что если во время операции оно исчезнет? Что если это какой-то фантомный орган, который всех обманывает, который появился специально, чтобы его захотели удалить, как лишний, а он — на самом деле — не лишний — и стоит к нему прикоснуться, как в лучшем случае Вася Петров погибнет, в худшем — кто его знает? Может, планета взорвется. Мерзкая опухоль неспроста похожа на планету.

Зольцман был рад, что пациента поместили именно в клинику Ирины Петровны — оборудование такого качества мало где увидишь. Хотя идея насчет зародыша вызывала у врача улыбку. Теоретически любую опухоль можно назвать живой. Опухоли растут и завоевывают пространство, считают себя хозяевами в организме человека, зачастую ведут себя агрессивно, показывают характер, размножаются. Отдельные виды опухолей даже отращивают волосы и зубы, и это не научная фантастика. Васина опухоль оказалась изобретальной и обзавелась сердцем, которое, конечно, делало ее особенной, но не более того.

Доктор Зольцман вышел на улицу и закурил. Ему в голову лезли чересчур странные мысли, и он пытался сосредоточиться на главном — как лечить?

Вот уже не первый день пациент твердил о том, что чувствует запах персиков и хочет персиков. Может быть, это какой-то новый симптом? В больнице нет никаких персиков. А может, обман обоняния связан с приступами бреда, которые случаются регулярно и все запутывают. Приступы словно нужны пациенту, чтобы раскрыть какой-то секрет. Недаром ведь существует выражение «в нем говорит болезнь». Может, опухоль тоже говорит?

Зольцман помнил один случай из практики. Он тогда только что закончил ординатуру и лечил пациента с недостатком железа. Вернее — замещал другого врача, пока тот был на больничном. Подумаешь, недостаток железа! Казалось бы — чушь собачья. Зольцман потому и согласился. Если все анализы в порядке, достаточно просто каждый день принимать железо. Но терапия не помогала. Ромену не только не становилось лучше — ему становилось хуже. Спустя неделю после начала лечения он весь пожелтел и еле ходил, у него развились слабость и головные боли. Он целыми днями лежал в постели и не желал видеть врачей. Наконец жена уговорила его вновь показаться Зольцману и привезла на прием. Молодой врач по неопытности даже отпрянул, увидев пациента, которого выписал неделю назад. Подключились терапевты. Все анализы были в порядке, все исследования. Ромену даже камеру предложили проглотить — и ничего!

Зольцман был почти в таком же отчаянии, как Ромен. Однажды, во время очередного МРТ, когда молодой врач силился успокоить жену пациента, та пролила на себя немного кофе из пластикового стаканчика — у нее дрожали руки от волнения — и, запричитав «какая неуклюжая!», вдруг сказала, что недавно Ромен всего себя облил утренним свежевыжатым соком, потому что стал икать. Сначала Зольцман не обратил на икоту никакого внимания, а потом его вдруг осенило, и он предложил сделать очередной забор крови во время приступа икоты. К сожалению, аппарат МРТ для икающих был не предназначен. Коллеги Зольцмана высмеивали — мол, как связана икота с анализом крови?

Зольцман тогда был совсем не уверен в себе, но теория сработала. Ромену искололи обе руки, прежде чем взяли кровь. Анализы подтвердили гепатит В, и молодой врач решил, что болезнь и вправду может говорить.

* * *

— Так зачем вы купили столько персиков?

— У тебя голова как дом.

Саша воткнулась взглядом в мамину макушку, глаз никак не могла оторвать. Мамина голова казалась ей небоскребом, башней Трампа, странно выпирающей среди маленьких домиков Кэса. Голова была больше моря, больше острова Шато, а может, и всего Парижа, шире и выше, удивительнее, пространнее. По ней струились реки и водопады, на ней строились новые города, великие умы в ней переживали за судьбы человечества, а главы государств вели войны и мирные переговоры.

— Что ты такое говоришь? — обеспокоенно спрашивала Валя, пытаясь расшифровать невнятные Сашины взгляды.

— Все вокруг как будто очень большое… Огромное. У меня большое… в глазах. Мама.

— Ребенок просто фантазирует, это ребенок, — махал рукой Юра, и сквозь собственный неразборчивый внутренний страх Саша очень отчетливо слышала, как отец произносит: «Это — ребенок».

Теперь Валя шла по тому же самому песку, что и тогда, ступала тяжело и неуверенно, время от времени поднимая глаза к солнцу, прикрывая лицо рукой, поглаживая себя по трем гармоничным складкам жира на боках.

— Смотри, мам, я как Будда, у меня тоже три складки на животе! — веселилась маленькая Саша, скрючиваясь, как червячок, и демонстрируя родителям свой сморщенный животик.

Может, все на свете с самого начала надо было делать иначе. А может быть, и нет. Валя не хотела вспоминать. Но всякий раз, когда она пыталась этого не делать, память выбрасывала на поверхность самые чудовищные моменты полугодовой давности: порезы от наручников на запястьях; продавленную койку с веревками; катетер; круглосуточные капельницы; бессознательные вопли; страшную соседку по палате, в синяках и с кровоподтеками; чужую зубную щетку, которой Саша чистила зубы, не понимая, где находится; решетки на окнах и ужасные слова врача: «Может, встанет, а может, и не встанет. Отсюда все отправляются в разные места. Кто домой, а кто…»