Девушка в нежно-голубом - Сьюзен Вриланд

— Если удастся выручить хотя бы близко к восьмидесяти, — сказал Стейн на прощание, — возьми себе пять и купи другую картину. Какая понравится.

Сидя на жесткой скамейке на грузной пассажирской барже, направляющейся к югу от Гронингена, Саския чувствовала себя скиталицей, несущей с собой все свое имущество. Лишь изредка радость детей от новых впечатлений развеивала ее печаль. К чему все это? Она так хотела жить с любимым человеком на собственной ферме, выращивая невиданные доселе растения, способные прокормить весь мир, — и чем это обернулось? Работа, работа, работа и постепенное отчуждение от мужа. Как же так вышло?

За Ассеном им пришлось ждать, пока другая баржа не выйдет из шлюза, и Саския сошла на берег, давая детям размять ноги. На восток от реки отходил узкий рукав.

— Это на Вестерборк? — спросила она работника шлюза.

— На Вестерборк и есть, — откликнулся тот.

Ее душа радостно запела: речушка приведет ее прямо в родительский дом.

— А лодки туда ходят?

В ответ незнакомец кивнул на плоскодонку, готовую отчаливать.

Ах, попасть домой, где мама накормит их чем-нибудь, кроме опостылевшей картошки, — одна эта мысль заставила Саскию действовать. Она позвала детей, собрала вещи, взяла на руки Янтье и объявила: «Дети, мы едем навестить бабушку с дедушкой».

Они пересели на плоскодонку и разместились на палубе, опершись о ящики. Молодые ивовые ветви изящно покачивались на воде. Упоенно крякали утята. Берега желтели от василистника и белели яблоневым цветом. Подул ветер, белые лепестки посыпались на лодку, и дети принялись их ловить. Скоро они приедут в Вестерборк, где все красиво и каждый добр.

За Бейленом начались знакомые места. У Саскии восторженно забилось сердце: перед ней заново проходило ее счастливое детство. На дверях виднелись деревенские картины вроде той, что она изобразила на собственной двери, единственной во всем Олинге и Аппингедаме. Мельницу Котебома теперь перекрасили в зеленый, на фоне которого ярко выделялись красные ворота. А вот та самая каменная церковь, куда она ходила ребенком и где они со Стейном венчались. Церковь смотрела на нее с немым укором, будто Саския чем-то нарушила клятву верности.

Дома мать чуть с ума не сошла от радости. Она ласкала детей — Янтье не меньше остальных, — не оставляла их ни на секунду. Саския прежде думала, что отлично знает матушку, но когда показала ей картину и рассказала, что случилось, та неожиданно нахмурилась.

— Семенную картошку, Саския! Разве ж так можно?

— Знаю, знаю… А что, если я поживу здесь немного, пока Стейн не успокоится? Чтобы он по мне соскучился, захотел забрать меня назад. Здесь так чудесно. Скоро распустятся фиалки. И детям будет где побегать.

— И чтоб твой муж извелся от тревоги по тебе? Нет уж! Завтра же уезжай. В Амстердам. Детей можешь оставить со мной — заберешь их по дороге назад. Это тебе не праздник, Саския. Это важное дело. Ты должна на коленях благодарить Господа, что тебе достался такой работящий муж, как Стейн. Любовь проявляется делом, и дура ты, если не понимаешь. Дитя — вот подарок тебе, Саския, а вовсе не картина.

Двумя днями позже в одиночку Саския шла по Восточной пристани Амстердама, мимо рыбачек, которые выкрикивали вслед обидные слова из-за того, что она не смотрела на их товар. Саския гордо расправила плечи. Издевки смешили ее: пока торговки потрясали жирными от рыбы ладонями, в своих руках она несла Вермера.

Вдоль канала выставили мешки со специями всех оттенков желтого, оранжевого, коричневого, красного. Разноцветная пыль оседала на платье. Саския отряхнулась. В изящных кожаных зашнурованных туфлях она направлялась к Рокину, уверенная в своем вкусе и власти. Она несла Вермера. Стоял солнечный день. Не было никакой нужды торопиться.

Она шла по Рокину, заглядывала в магазины, но не спешила оглашать своего дела. «Торговцы картинами — странный народ», — думала она. Хоть над магазином висит вывеска вроде «Рейнье де Коге, продавец картин» или «Геррит Схаде, искушенный знаток живописи», на деле там продают рамы, часы, посуду, клавесины — даже луковицы тюльпанов, а не только полотна художников. Она показала картину Герриту Схаде, у которого все стены были увешаны сценами кораблекрушений и пьяных пирушек. Казалось, он даже не умел читать: когда Саския протянула ему документ о картине, тот отмахнулся и предложил тридцать гульденов.

— Так ведь это Вермер, — возразила она.

— И что с того? Тут нету действия. А нет действия — нет и драмы.

Саския положила картину в мешок и ушла. Приходилось быть крайне осторожной. После еще трех магазинов она научилась доставать картину медленно, наблюдая за лицом торговца. В магазине Ганса ван Эйленбурга она заметила, как тот при виде картины жадно глотнул воздух. Он предложил ей пятьдесят гульденов, жена подняла цену до пятидесяти пяти, и все же Саския отказалась.

«Матеус де Нефф-старший. Только лучшие картины и рисунки» — гласила очередная вывеска. То, что надо. Саския держала мешок над головой, поднимаясь по крутым ступенькам. Когда она вынула картину, де Нефф даже не пытался скрыть восхищения.

— Изумительно! Великолепно!

— Это Вермер.

— Да. Да, конечно. Исключительная редкость. Он позвал помощника и жену посмотреть на картину.

Саския дала ему бумагу, и де Нефф внимательно прочел. Хотя куда дольше он просто наслаждался картиной. «Какое стекло в окне — прозрачное, точно жидкий свет. Ни одного мазка не видно. Ух, а корзинка! Мельчайшие штрихи — и как сплетаются прутья! Вот уж поистине Вермер!»

Саския пыталась рассмотреть, что видит он, но ее глаза затуманились, и девочка расплылась в синее пятно. Саския знала, что продаст картину де Неффу, еще до того, как он назвал цену: она хотела, чтобы картина попала к тому, кто любил бы ее.

— Я зову ее «На рассвете», — тихо сказала Саския. Ей было важно, чтобы это имя осталось за картиной.

Пока де Нефф составлял договор о продаже, Саския рассматривала картины. Стейн разрешил ей купить взамен что-нибудь недорогое. Тут были портреты богатых дворян, играющих на лютнях или клавесинах, картины, изображающие разрушенные крепости, кухарок за мытьем котлов, церковные убранства, Ноя, получающего наставления от Господа, овощные ряды на базаре, мельницы у речных берегов. Правда, выбрать не получилось. Какие-то картины были приятными, другие интересными, и все же ни одна ничего для нее не значила.

Де Нефф отсчитал семьдесят пять гульденов монетами по пять флоринов, высыпал их в муслиновый кошелек и положил его Саскии в руку, бережно поддерживая снизу своей ладонью. Глядя ласково в глаза, он сжал ее пальцы вокруг кошелька и похлопал по руке.

Ну что ж, пусть не восемьдесят, а все равно хорошо. Они перезимуют. Стейн заведет себе свиней. Янтье вырастет и станет помогать Стейну на полях — Стейн еще будет гордиться им. Но между ней и Стейном все никогда уже не будет по-прежнему.

Саския бродила по горбатым мостам, проводя пальцами по поручням. Купила пять тюльпанных луковиц — по одной на каждого в семье. А затем, пока цвет девочкиной кофты еще не стерся из памяти, купила доброй лейденской шерсти — вдоволь, чтобы одеть каждого ребенка в синие одежды…