Белая обезьяна, чёрный экран - Ольга Николаевна Аникина

— Немножко шатается, но на самом деле это крепкая лестница, — сказала она. — Подсади, а то мне роста не хватает. Или залезь первым, а потом подтяни меня.

— Ты хочешь открыть люк?

— Здесь выход наверх, — сказала девочка нетерпеливо. — Давай, ты первый. Залезешь, потом дашь мне руку.

Я ещё раз поднял взгляд к дверце люка, нахмурился и посмотрел на девочку.

— А тебе можно туда?

— Ой, — протянула девочка. — Ну, не хочешь — как хочешь.

И она так разочарованно посмотрела на меня, что я решился, сделал шаг вперёд и поставил ногу на лестницу.

— Постой! — сказал я девочке, которая собралась было уходить. — Но чур, потом со своей мамой разговаривай сама.

Девочка кивнула и сделала вид, что держит опору.

Когда мы залезли наверх, оказалось, что в нашем распоряжении всего лишь маленький горизонтальный пятачок, на котором сидя можно было с грехом пополам уместиться, хотя подошвы всё равно сползали по наклонному скату, пыльному и усеянному мучнистым птичьим помётом. Девочка, недолго думая, примостилась на самом краю и спустила ноги на скат.

— Садись, — она шлёпнула ладонью по ржавой поверхности.

Я ещё даже не посмотрел вниз, а во рту у меня от страха появился привкус железа. Вокруг стелились только крыши и торчали кирпичные трубы, а сверху нависало набрякшее, воспалённое небо. До края кровли было ещё метров двадцать; край этот, казалось, наползал на другую крышу, а тот — на следующую, и так создавался эффект бесконечного кровельного ландшафта. Словно мы балансировали на панцире огромной черепахи.

Девчонке всё было словно с гуся вода. Она то зажмуривала глаза, щурясь, как сытый кошак, то довольно вертела головой. Я наконец уселся рядом со своей спутницей и спустил ноги вниз.

— Еле уместился, — я попытался скрыть замешательство.

— Был бы ты совсем карликом, было бы лучше, — сказала маленькая нахалка, глядя мимо меня. Потом примирительно улыбнулась.

— Ну и что, что ты маленький. Зато не пьяный.

— Вот ты и ошиблась, — сказал я, счищая с пальцев гуано. — Я немного пьяный.

— Мама говорит, что люди сами не всегда способны себя оценить, — важно произнесла она, тоже отряхивая ладони.

— А кто у тебя мама? — спросил я.

— Моя мама — художник. Но её картины никому не нужны, — сказала девочка, ещё раз отряхнула пальцы и протянула мне растопыренную пятерню. — Привет.

Я пожал сухую, тёплую ладонь.

— Привет, — повторил я. — А сколько тебе лет?

— Девять, — сказала девочка и глянула на меня исподлобья. — А ты тоже художник?

— Нет, — сказал я. — Я студент. Буду врачом.

Девочка присвистнула.

— Вот мне повезло! — воскликнула она. — Если с крыши навернусь, будешь делать мне искусственное дыхание? Нос в рот?

— Да ну тебя, — сказал я. — Дурочка.

Мне показалось, что в небе разрядили первую молнию.

— Сам ты дурак, и ещё трусишка, — сказала она. — А живёшь ты где? — девочка забрасывала меня вопросами.

— Ну, пока здесь, — я указал на люк за своей спиной. — У Григорьича.

— Григорьич хороший, — сказала девочка. — Спорим, ты у него не выдержишь?

Я пожал плечами. На мою щёку упала крупная капля. На крыше проступили тёмные гулкие пятна.

Небо недолго раскачивалось. Несколько секунд — и оно хлынуло на нас потоком. Я вдруг сообразил, что забыл спросить, как зовут мою спутницу. Но было поздно — девочка меня уже не слышала.

— Спускай меня немедленно! — закричала она.

Я открыл люк, встал на верхнюю ступеньку и, держась одной рукой за лестницу, протянул другую руку девочке. Она упёрлась коленом в моё плечо, и я, рискуя грохнуться со стремянки, как пьяный матрос со сходни, — спустился вниз с девочкой, сидящей буквально у меня на шее.

— Ставь на пол! — скомандовала она, коснулась пола сандалиями и отряхнула подол.

Я открыл рот, чтобы спросить наконец, как её зовут, но девочка уже развернулась и, засунув руки в глубокие карманы своего огромного платья, прошла в комнату, где в одно мгновение растворилась, как не было.

* * *

Ночью я несколько раз просыпался. Свет в квартире не гас ни на минуту. Туда-сюда сновали люди. Или не люди. Словом, я попал в огромный плацкартный вагон, который ехал к чёрту на рога и увозил меня в своём тошнотном дыму.

Я был уверен, что всю ночь провёл на неудобном диване. Однако наутро проснулся на полу, рядом со стремянкой, укрытый чьим-то ватным спальником с горелой дырой и оплавленным наполнителем. По квартире всё ещё ходили, но никто уже не шумел. Потом я услышал чьё-то тихое пение. Слов не разобрал, но понял, что поёт женщина.

Я поднялся и шатаясь пошёл искать уборную. На обратном пути заглянул в комнаты. На табуретке, придвинутой к дивану, сидел Григорьич, а за его спиной раскачивалась незнакомая светловолосая женщина в белой широкой блузке. Она массировала ему голову и напевала с закрытым ртом однообразную мелодию. Глаза её были закрыты. Седоватые лохмы Григорьича как живые шевелились под её пальцами. Сейчас Григорьич показался мне совсем старым.

Услышав мои шаги, Григорьич дёрнул головой.

— Людмила, хватит, — сказал он женщине. — Не помогает. Лучше дай воды.

Он неловко наклонился вперёд, и я испугался, что хозяин галереи сейчас упадёт на пол, но он удержался.

Людмила зажмурилась, сделала движение, будто умывает руки и стряхивает воду. Потом открыла глаза и босиком прошла на кухню. С кухни раздался звон, плеск воды из-под крана, а потом опять — мелодичное мычание.

Я подошёл к Григорьичу. Дышал он тяжело, руки были холодные. Еле-еле нашёл его пульс и поразился, как слабо и часто колотится артерия под моим пальцем.

Он только мотал головой: дескать, отстань, уйди.

Вернулась Людмила со стаканом воды, но Григорьич, отпив глоток, вернул стакан, встал и с трудом переместился на диван.

Что бы сделал на моём месте настоящий врач? Что?

Я понятия не имел. Мне было просто страшно, и всё.

— Усадите его! — сказал я Людмиле.

Она стояла как вкопанная.

— Я медбрат. Усади его! — крикнул я, хватая Григорьича за плечи.

Я почти не соврал. В девятом и десятом классах, на УПК я работал в больнице. Правда, не медбратом, а санитаром. И всего один день в неделю. Но Людмила послушалась. Григорьич шатался, однако сидел.

— Где болит? — крикнул я, пытаясь заглянуть ему в глаза.

— Не болит, — Григорьич говорил с трудом, медленно и осипло. — Колотится. И дышать трудно.

— Вызывайте скорую! — крикнул я Людмиле.

Но Григорьич замотал головой.

— Не… Не вздумай, — прохрипел он. — Здесь галерея… Нас всех на хрен отсюда… Понял?

До меня дошёл наконец ужас всего произошедшего. Скорую вызывать было нельзя. Где скорая, там и милиция. Он прав. Передо