Гунны – страх и ужас всей Вселенной - Вольфганг Акунов

Не без причины пример Великой Китайской стены часто приводят в качестве доказательства того, что крепостные сооружения, дескать, не обеспечивают безопасность тех, кто их построил, а лишь создают соответствующую иллюзию. В особенности, если их протяженность составляет 2500 км, требуя, тем самым, для своей обороны постоянного гарнизона размером с огромную армию, лишь наличие которого делает стены и башни эффективными. Однако пример Германии прошлого, ХХ в., чью столицу на протяжении десятилетий разделяла известная всему миру Берлинская стена, наглядно показывает нечто иное. Стена может быть чем-то несравненно большим, чем просто иллюзия, а именно – символом. В глазах суеверных кочевников бескрайних степей гигантское крепостное сооружение, построенное китайцами в III в. до Р.Х., была подлинной сенсацией. Хотя бы потому, что степняки вообще не знали прочных зданий, стен, домов. Стена как бы говорила кочевникам, что за нею начинается иной, враждебный им и превосходящий их во всех отношениях мир. Китай – «огороженный мир», «мир за стеной» (сравни с нашим русским «Китай-городом» – укрепленным, огражденным, окруженным стеной поселением). И наличие Великой Стены (способствовавшей, с другой стороны, развитию среди китайцев менталитета «жителей осажденной крепости») придавало в корне новый, совершенно иной, непривычный, зловещий характер войне. Т.е., в тогдашнем понимании хуннских кочевников, совершению грабительских набегов, преимущественно – на оседлых китайских землеробов, не представлявших для лихих сынов степей большой опасности. В отличие от «своего брата-кочевника», привычного с детства к оружию и постоянно готового дать отпор. Войне, ведению которой конные степные удальцы предавались на родных просторах с радостной и беззаботной легкостью, относясь к ней как к «забаве молодецкой», как к одному из совершенно естественных проявлений своей простой, незатейливой жизни.

Дабы уразуметь суть этого толчка – решающего фактора, побудившего «северных варваров» к переориентации и приведший, в конце концов, к походу гуннов на Запад, следует ознакомиться с характером ландшафта. С характером той природной среды, в которой протекала жизнь тюркских или монгольских кочевых народов, Этот ландшафт не слишком изменился до сегодняшнего дня. Хотя территория, некогда занимаемая гуннскими кочевьями, ныне принадлежит частично Казахстану, частично – Монголии, частично – Китаю, правительства которых не усматривают никаких проблем в масштабных преобразованиях природной среды. Однако водохранилища, автострады, железнодорожные магистрали мало что меняют в общей картине, если речь идет о территории площадью в миллионы квадратных километров.

Вот что писал, к примеру, британский предприниматель шотландcкого происхождения А. Мичи о своем путешествии через Монголию в своей изданной в 1864 г. в Лондоне книге «Сибирский путь из Пекина в Петербург через пустыни и степи Монголии, Татарии и т.д.» : «Сразу за Калганом дорога ведет через узкий горный проход между холмами. Местность поднимается на протяжении шести часов пути примерно на две тысячи футов; затем попадаешь на высокогорное плато, лежащее на уровне примерно пяти тысяч футов над уровнем моря. Китайцы продвинулись до самого края пустыни и с неутомимым прилежанием занимаются земледелием даже в самой неблагодарной для этого местности. Здесь больше не приходится рассчитывать на постоянные погодные условия; часто наступает засуха, песчаные бури, ураганы и проливные дожди наносят огромный ущерб агрикультуре. Это вызывает плохой рост сельскохозяйственных культур, неурожай, и, в результате, чаще всего, голод. Монголы следят за продвижением китайцев с большим неудовольствием».

Следовательно, противоречия между земледельческой культурой оседлых китайцев и скотоводческой культурой кочевых монголов никуда не делись. Лишь направление удара за прошедшие тысячелетия переменилось, вследствие чудовищно нарастающего давления со стороны Китая, с его постоянно – несмотря на регулярные обильные «кровопускания» в ходе гражданских войн и варварских вторжений! – растущим населением.

«Хотя солнце нещадно палило весь день, руки Мичи, когда он ставил вечером палатку, настолько застыли от холода, что он едва мог удержать в них молоток, которым забивал колышки для палатки… Это происходило 26 августа на 21 градусе северной широты… На зеленом, усеянном цветами, травяном ковре паслись огромные конские табуны и стада крупного рогатого скота, которым не давали разбрестись скачущие вокруг монгольские пастухи. Их крики разносились далеко, ясно слышимые в чистом воздухе. Мичи оказался посреди страны шатров (кибиток, юрт, палаток – В.А.), отрезанный от культурного мира. Монгольский храм надолго стал последним увиденным им зданием из камня и извести. Он находился в травяной стране».

Первым строением в этом травяном море стала Великая Китайская стена. Спутник А. Мичи, Д. Флетчер, продолжает: «Та часть Монголии, по которой теперь странствовал Мичи, образует череду низменностей, перемежающихся участками волнистой местности; то тут, то там земля становится неровной и холмистой, и, в общем, степь здесь создает впечатление моря. Нигде не увидишь ни дерева, ни какого-либо иного предмета; глазу не на чем отдохнуть, кроме как на стадах или шатрах. Восход и закат солнца способствуют усилению иллюзии нахождения в море, так что выражение "корабль пустыни", примененное к верблюду, представляется чрезвычайно удачным…Легкость, с которой монголы ориентировались в пустыне, часто вызывала у Мичи восхищение. После ночного перехода они на следующее утро всегда точно знали, где находятся. Им не требовалось никаких видимых ориентиров для того, чтобы находить немногочисленные, разбросанные на обширных пространствах колодцы. Их ведет безошибочный инстинкт кочевника».

Именно этому инстинкту великий китайский император Цинь Ши Хуан-ди, первый объединитель Китая (из «полуварварской», с «истинно-китайской» точки зрения, династии Цинь), согласно традиционным представлениям, положил в конце III в. п.Р.Х. предел. Повелев возвести Великую стену на границе Китая с Великой степью. Ранее границу «Поднебесной» (вмещавшей в себя, в китайском понимании, весь обитаемый мир – «мир людей») с иным, «потусторонним», миром «нелюди» охраняли лишь немногочисленные крепости, построенные для контроля над особенно угрожаемыми участками местности. Эти крепости (построенные к тому же, преимущественно, не из камня, а из желтой или лиловой глины – лёсса), «северным варварам», охочим до китайского добра, было нетрудно обойти. Возможно, именно возникшая по воле «Сына Неба» на пути кочевников, казалось бы, неодолимая преграда побудила теперь и гуннов сделать над собой невероятное усилие, не только увеличившее их ударную силу, но и сплотившее разрозненные прежде племена кочевников и скотоводов воедино.

В пользу данного предположения говорит следующее обстоятельство. Первый вождь, вне всякого сомнения, правивший гуннами, а не их предшественниками из народности хунну, сумевший централизовать и организовать управление своим народом по принципу «народа-войска» (пришедшего на смену прежним разрозненным ватагам «степных удальцов»), правил почти одновременно со строительством китайцами Великой Стены. Скорее всего, успеху проводимой им политики централизации способствовало осознание в корне изменившейся обстановки на границе с Китаем. Причем не только им одним, но и всеми его соплеменниками, несмотря на свойственную им любовь к свободе. Звали этого централизатора Тоумань, Томен или Тумен (в книге Л.Н. Гумилева «Хунну» он именуется: Тумань; в книге В.П. Никонорова и Ю.С. Худякова «"Свистящие стрелы" Маодуня и "Марсов меч Аттилы"» Тоумань и Тумань упомянуты как два разных правителя гуннов). Китайские хронисты присвоили ему почетный титул «шанью», или «шаньюй» (кит. пиньинь: chаnyu, палл.: чаньюй), по-древнекитайски: «таньва» (от пратюркского «дархан» или «таркан»). Они оценивали данный титул (означающий, согласно Л.Н. Гумилеву, «величайший», а согласно книге Е.И. Кычанова «Кочевые государства от гуннов до маньчжуров» – «обладающий обликом обширного и великого» или «обладающий образом Неба», т. е. «небоподобный» или «божественный» правитель) как примерно равный титулу царя (ван). Впрочем, в отдельные периоды китайцы признавали гуннского шаньюя равным императору (Хуан-ди). Академик Л.Н. Гумилев считал шаньюев не «царями», а «пожизненными президентами» хунну. Ибо они избирались гуннской племенной аристократией и управляли не самодержавно, а совместно с советом 24 родов пяти хуннских племен – по крайней мере, со времен шаньюя Маодуня (о котором ниже будет рассказано подробнее).