Консьянс блаженный - Александр Дюма

Понимаете ли вы, народы? Понимаете ли вы, матери? Понимаешь ли ты, Господь? Тридцать пять тысяч убитых!.. Ведь сражение длилось три дня!

Каждый выстрел французской пушки стоил два луидора; кто нам скажет, скольких слез стоил каждый выстрел русской, прусской или саксонской пушки!

О Карл Великий! Вот еще один из твоих пэров уснул мертвым сном во втором Ронсевальском ущелье: Понятовский утонул в Эльстере!..

Но несмотря ни на что, 1 ноября Наполеон отправляет в Париж двадцать вражеских знамен: печальная и последняя ложь гордыни, вынужденной во второй раз признать себя побежденной!

В этой последней кампании потери Наполеона составили всего лишь сто тысяч убитых, тридцать тысяч пленных, триста орудий и две тысячи повозок…

Кампания также оказалась короткой: она продлилась с 1 мая по 30 октября.

Пять месяцев!

По прибытии 23 сентября в Эрфурт французская армия насчитывала всего лишь восемьдесят тысяч солдат.

Тридцатого сентября она встретила на своем пути австро-баварскую армию, стоявшую перед Ганау и преградившую дорогу на Франкфурт.

Французы наголову разбили противника, уничтожив шесть тысяч вражеских солдат, и 6–7 ноября переправились через Рейн.

Наконец, 9 ноября, как мы уже говорили в начале этой главы, в ту минуту, когда глаза Консьянса открылись и встретили устремленный на них взгляд Мариетты, в ту самую минуту, когда невинные уста двух детей слились в поцелуе, Наполеон, во второй раз принужденный к бегству, возвратился во дворец Тюильри.

Наверное, у читателя возникнет вопрос: какая может быть связь между современным Цезарем, новым Ганнибалом, со смиренными детьми, чью историю мы рассказали, и каким образом страшные события, поведанные нами, могли повлиять на обычную и неприметную жизнь двух бедных арамонских крестьян?

Сейчас мы скажем об этом несколько слов.

Прибыв в Тюильри 9 ноября, Наполеон уже 10-го выступает в Сенате.

— Господа, — говорит он, — год тому назад вместе с нами шла вся Европа. Сегодня вся Европа идет против нас. Мне нужны солдаты.

Тотчас был объявлен новый набор трехсот тысяч солдат.

В него включили единственных сыновей вдовых женщин, молодых людей от восемнадцати до двадцати пяти лет.

Консьянсу исполнилось восемнадцать, и он был единственным сыном вдовы.

Разве вы не знаете, что молния, этот бич Божий, сверкающий в высоком небе, поражает порою самые смиренные хижины?

В конце концов, у них самих не возникало даже тени предчувствия угрожающей им опасности, у них, этих двух детей, которых только что коснулась любовь своей волшебной палочкой; им было неведомо, что происходило в остальном мире, и спустя неделю после того как Мариетта и Консьянс открыли для себя свою взаимную любовь, они были настолько поглощены друг другом, что вряд ли знали даже, что происходило в их деревне.

Бедные наивные сердца! Их мысли вовсе не занимало бурлящее в городах большое общество, и, будучи заняты друг другом, ничего не требуя у общества, молодые люди верили, что и оно никогда не станет интересоваться ими, и продолжали пребывать в своей нежной надежде и святой вере.

Однажды в воскресенье, выходя после мессы из церкви, крестьяне деревни Арамон заметили на углу площади только что вывешенную бумагу с типографским текстом.

Они подошли и прочли его.

То было постановление префекта, которое определяло численность набора новобранцев для департамента Эна к следующему воскресенью, то есть к 26 ноября.

Только один кантон Виллер-Котре должен был поставить сто два рекрута.

Предыдущие наборы отняли у кантона сто восемьдесят мужчин, и теперь возможности кантона в этом отношении были почти исчерпаны.

Если не считать калек, лишь очень немногие имели надежду избежать армейской службы.

Как уже было сказано, муниципальная власть велела вывесить это постановление в то время, когда верующие находились в церкви, с тем чтобы матерям после молитвенного общения со Всевышним достало сил вынести страшную новость.

Как только постановление было прочитано, со всех сторон послышались рыдания, и, судя по этому, на сей раз божественное утешение оказалось бессильным.

Видели бы вы в каждой хижине, в каждом убогом жилище муки матерей!.. Казалось, они, бедные, претерпевают вторые роды, еще более мучительные, нежели первые, когда ребенок делает самые начальные движения, чтобы выбраться из окровавленного материнского лона. Нечто подобное люди пережили в 1792 году, но тогда предстояло умереть не ради честолюбия одного человека, а ради спасения родины!

Когда остановится этот человек? Разве недостаточно он поглотил красивых и мужественных людей? Он мог бы стоять по колени в крови и слезах, пролившихся по его вине!

Мариетта и Консьянс вышли из церкви, не слыша и не видя ничего, что происходило вокруг них. Они возвратились в дом г-жи Мари — в дом, где они теперь проводили вместе бόльшую часть времени, потому что старый папаша Каде мог невольно вспугнуть их юную любовь.

Впрочем, он уже сказал: «Надо посмотреть».

Но он еще не сказал: «Да».

Они сидели, прижавшись друг к другу, рука в руке, и не слышали, какие тревожные разговоры шли по всей деревне; они не слышали грозы, грохотавшей над их головами, хотя говорили они так тихо, что из противоположного угла комнаты можно было лишь с трудом понять, разговор ли это, ведущийся шепотом, или же просто сливались их вздохи, смешивалось их дыхание.

Внезапно в комнату вбежала заплаканная Мадлен; простирая к сыну руки, она кричала:

— Мое дитя! Бедное мое дитя!

Консьянс поднял на мать свои большие голубые глаза; она оторвала юношу от Мариетты и, прижав сына к груди, покрыла его лицо поцелуями.

— Матушка, — спросил Консьянс, — какая стряслась беда, если вы так плачете?

— О, для матери самая большая, бедный мой сыночек! — воскликнула несчастная женщина.

Консьянс смотрел на нее с удивлением.

Мариетта задрожала: она догадалась — произошло что-то страшное.

— Да неужели ты ничего не знаешь?.. Мариетта, его у нас хотят забрать! — в отчаянии кричала бедная мать. — Его убьют так же, как убили Гийома!.. О Господи Иисусе! Разве не святотатство забрать вот так сына, если уже забрали отца?.. Ох, бедный мой Гийом! Ох, Консьянс мой дорогой!

Мариетта начала все понимать и, побледнев, смогла только дрожащими губами произнести святое имя Бога, то имя, которое вырывается из нашей груди под ударом любой беды, ибо это имя — источник всяческого утешения.

— Ах, матушка, и когда же это? — спросил Консьянс, также осознавший все.

— В ближайшее воскресенье… Мне хотелось верить, что он хотя бы бедным вдовам оставит последнюю опору, их единственное утешение!.. Ох, нет у него жалости к матерям… Господь покарает императора в его потомстве!