Ночь огня - Эрик-Эмманюэль Шмитт

В уме я исполнял симфонию Моцарта и, подхваченный звуками, завершил восхождение.

На вершине меня ожидало тройное удовольствие: мне удалось, я узнал круговую панораму и, главное, различил белесый изгиб вади, где мы расположились.

Не удержавшись, я закричал:

– Хо-хо!

Порыв ветра унес мой голос. Заметить меня в таких условиях не могли!

Надо было спускаться. Я снова выбрал прямую линию. Мои ладони сразятся с острыми камнями, ноги с крутыми уступами.

Пан или пропал!

Я допил воду из фляги. Тоненькая струйка испарилась, коснувшись моего затвердевшего, пылающего языка.

Не медлить! Надо спуститься до темноты. Иначе…

Я не стал думать дальше и сорвался с места.

Не страх и не отчаяние толкали меня вперед по каменным осыпям, но вера: я должен был дать себе шанс. Если мне не удастся, я умру, что совсем не грустно… Но я был обязан беречь свою жизнь, пока это возможно.

Силы не изменяли мне. Я бежал вниз. Мое тело казалось мне таким же легким, как его тень, пригвожденная солнцем к земле.

Временами я боялся вызвать обвал, так шатки были подо мной камни. Но разве это был не лучший способ дать знать о своем присутствии?

Я летел кубарем с бешено колотящимся сердцем. Моя скорость была мне неподвластна. Она принадлежала склону, не мне. Что, если я потеряю равновесие? Меня словно что-то толкало вниз.

– Эррррик!

В сотнях метров ниже показалась синяя фигура.

Я застыл как вкопанный.

Абайгур махал мне рукой.

Неужели мираж?

Я, в свою очередь, поднял руку.

Он повел ладонью слева направо.

Я тоже.

Он раскинул руки, выражая торжество.

У меня задрожали губы от волнения. Если бы осталась хоть капля жидкости в моем обезвоженном теле, мои глаза наполнились бы слезами.

Я кинулся вниз.

Время от времени я его различал. Потом он скрывался.

Вот я перестал его видеть.

Неужели снова заплутал?

И вдруг из-за каменной глыбы прямо передо мной вырос туарег.

Широкая улыбка озаряла его лицо.

– Эрррик!

Он протянул руки, и я укрылся в них.

Как хорошо мне было рядом с этим длинным худощавым телом… Как отрадно прижимать его к себе…

Я слышал его гортанный смех. Из солидарности тоже захихикал. Мы всхлипывали.

Потом я высвободился.

Абайгур плакал и смеялся, смущаясь и немного стыдясь.

Он вгляделся в меня, положил руки мне на плечи, покачал головой в знак тревоги и протянул мне свою флягу.

Я жадно присосался к горлышку.

Не успел я сделать и двух глотков, как он отобрал у меня флягу.

Я запротестовал.

Он дал мне понять, что я должен пить понемножку, иначе заболею. Я кивнул, радостно покоряясь настоящему жителю Сахары.

Взяв меня за руку, он пошел по тропе и говорил, говорил без умолку.

Каким чудом понимал я его речь? Не знаю. Он сказал, что не спал всю ночь, что сотни раз кричал мое имя в горах, что развел в разных местах костры, чтобы дать мне ориентиры, а утром, когда я так и не вернулся, решил, что я лежу, стеная, с переломанными костями на дне пропасти. И весь день он обследовал расселины.

Словами и жестами я объяснил, почему не слышал его зова и не видел костров: я спал по другую сторону горы.

Каждый раз, когда я обращался к нему, он смеялся, с почти детской радостью созерцая меня.

Дорога делала поворот, и мы смогли увидеть бивуак, верблюдов, спальники…

Возбужденный Абайгур остановился и крикнул в том направлении.

Появился Дональд, за ним Жерар.

Абайгур показал им, что я с ним.

Тут и все путники вышли и зааплодировали нам.

Абайгур, точно на театральных подмостках, обнял меня и приподнял, как завоеванный трофей.

Глубина его радости потрясла меня.

Мы продолжали наш обратный путь.

Теперь, когда напряжение отпустило, на меня навалилась усталость. Хоть Абайгур часто останавливался, чтобы дать мне попить, до вади я добрел шатаясь.

Дональд кинулся ко мне:

– Кошмар моей жизни, вот ты кто! Кошмар моей жизни! За десять лет экспедиций я ни разу никого не терял.

Потом, осознав, что говорит только о себе, он обнял меня, прося прощения.

Ко мне подошел Жерар, силясь совладать с волнением:

– Что случилось?

Я рассказал ему, как возбудился вчера на вершине, как мне взбрело в голову пойти вперед, как я слишком быстро спускался, как был самонадеян, как заблудился…

Когда рассказ дошел до ночи, я осекся.

– А потом? – настаивал Жерар.

Я проронил только, что укрылся от ветра и холода в скалах и будто бы спал, после чего пересказал в двух словах сегодняшний день.

Жерар успокоился, и его, в отличие от меня, тянуло на подробности.

– Мы разделили группу надвое. Я собирался с Дональдом добраться до Таманрассета. Там я бы раздобыл вертолет, чтобы найти твои следы… Если бы, конечно, успел вовремя! О, ты себе не представляешь, сколько раз я прокручивал в черепушке, как сообщу новость твоим родителям…

Я слушал, как он тараторит, словоохотливый, взбудораженный и успокоенный одновременно. Как я был далек от его забот! Как далек от участников экспедиции, которые подходили один за другим обнять меня и порадоваться.

– Тебе было страшно? – спрашивали они.

– Нет, – отвечал я каждый раз.

И они смотрели на меня скептически.

Я не мог сказать им большего. Во-первых, потому, что у меня не было слов, чтобы описать мое приключение под звездами. Во-вторых, я догадывался, что такой рассказ показался бы невыносимым и несуразным тем, что провели страшную ночь, в то время как я переживал пик своего существования.

Меня отвели в песчаную выемку между двумя чахлыми кустиками, где Абайгур приготовил для меня уютное ложе из трех теплых пестрых одеял. Мне подали миску с ягнятиной, которую Абайгур посоветовал жевать медленно.

По мере того как телесные страдания уменьшались благодаря питью и еде, безмерная усталость охватывала меня.

Дональд постановил, что мы останемся здесь еще на одну ночь. И бог с ним, с графиком.

– Мне очень жаль! – воскликнул я.

– Тебе не за что извиняться!

– Мы задержимся.