Ночь огня - Эрик-Эмманюэль Шмитт

– В пустыне надо предвидеть непредвиденное. И потом, как говорит Абайгур: «День длинный. И завтрашний тоже есть».

Туарег, присев метрах в десяти от нас, ковырял ножом землю.

– Что он делает?

– Ищет топливо, – объяснил мне Дональд. – Бывает, что растение высотой в пять сантиметров уходит в землю корнями на несколько метров.

Я смотрел, как Абайгур извлекает подземную лиану. За неделю я не успел проникнуться его подвигами: он добывал дерево в Сахаре.

– Видел бы ты, какие костры Абайгур запалил этой ночью! – воскликнул Дональд. – Как он только отыскал здесь, что жечь? И он развел не кочевые костерки, маленькие и экономные, но костры по-американски, широкие, мощные, с высоким пламенем. Невероятно…

Я улыбнулся, подумав о другом огне, с которым встретился в эти же часы.

Абайгур приготовил отвар из трав и велел мне выпить, потом намазал меня каким-то жиром и принялся массировать. Он ни о чем меня не спрашивал. Просто лечил, как умел. Меня не смущало, что он стал моим доктором; я так устал, что был на все согласен.

– Tanemmert, Abayghul.

Он кивнул, погладил мой лоб и вернулся к костру.

Зевнув так, что чуть не вывихнул челюсть, я понял, что вот-вот усну.

Подошла Сеголен, ее лицо молило уделить ей несколько секунд. Я опустил веки в знак согласия.

– О, Эрик, я так рада, что ты вернулся к нам.

– Я тоже…

– Знаешь, я молилась за тебя. Всю ночь молилась.

От этого трогательного признания у меня слезы подступили к глазам. Сказать ли ей? Поделиться ли наконец с ней, верящей в Бога, моей чудесной встречей?

– Он услышал меня, – продолжала она.

Эта фраза меня смутила… Она умаляла уникальность моей истории, подразумевая некую связь между Богом и Сеголен, даже, я бы сказал, сговор. Должен ли я вообразить их, Бога и Сеголен, вместе готовящих мне мистический опыт? Цирк, да и только… Однако я не мог утверждать, что ее молитвы ничего не дали.

Я воскликнул:

– Если Бог помогает, как же так получается, что Он не спасает нас каждый раз? Почему одних Он оставляет умирать, а других жить?

Она улыбнулась, кусая губы.

– Почему ты? Вот в чем вопрос…

– Да, почему я? – выкрикнул я запальчиво.

– Почему ты? Он знает.

Я смотрел на нее раскрыв рот. Сказать ей все, быстро! С чего начать? Мысли теснились в моем мозгу. Говорили ли мы об одной «особе»? То, что я назвал Богом, совпадало ли оно с Тем, кому молилась она? Сила, поразившая меня у подножия Ахаггара, походила ли она на Бога Моисея, Иисуса, Магомета или Сеголен? Я понятия не имел…

– Он знает, что Он делает, – заключила она.

И, мимоходом погладив меня по щеке, удалилась.

Я свернулся в позе зародыша под одеялами, пристроил голову на подушку. Передо мной возвышалась гора Тахат, ее скалистый пик, обветренные выступы, и мне вдруг вспомнилось, что Тахат значит «небесная колонна»…

Я злился на собственное бессилие. Как, Бог сделал мне такой подарок, а я даже не могу об этом рассказать? Черт-те что! Какая неблагодарность это молчание… Зачем делать из моего откровения тайну? Бог не мог выбрать менее достойного свидетеля…

Я закрыл глаза, но мне не давала покоя эта неотвязная мысль: с какой целью Он выбрал меня?

Почему я?

Вдали скользил караван, неспешный парусник пустыни.

Я восседал на верблюде. Абайгур постановил, что я закончу экспедицию верхом, и, перераспределив провизию, доверил меня Тарику, крепкому, плотному четвероногому со светлой, почти белой, шерстью… Покинув грешную землю, я, с позволения сказать, возвысился и со своего живого насеста наслаждался видами, как принц.

Что может быть удобнее, чем слиться воедино с верблюдом? Обнимая голыми ногами шею животного, сидя в широком седле, я покачивался, как на качелях, убаюканный его ритмом. Это был комфорт в движении, но поистине царский комфорт. Верблюд, даже тяжело нагруженный, никогда не упадет. Уверенность Тарика впечатляла: ни острая скала, ни жгучий песок, ни скользкий камень не замедляли его шага; всякий раз, переступая или огибая неровности тропы, его мягкие пальцы, точно шины, прилегали к земле и ноги легко восстанавливали равновесие. Его дробное движение было чередой побед. Я ехал с убеждением, что вошел в лидирующую команду.

На привалах я констатировал, что, увы, никаких уз не завязалось между Тариком и мной. Он вез меня, как возил поклажу, не обращая внимания. Мне только изредка удавалось поймать его взгляд, когда я давал ему любимое лакомство; за сорок восемь часов мне не удалось продвинуться дальше этого зыбкого статуса: лицо, маячащее за ведром с зерном.

Что не мешало мне любоваться этим животным, легким, кротким, неприхотливым и неутомимым, чья грациозная головка с терпеливыми глазами умиляла меня. Я завидовал двойному ряду ресниц, защищавших его от песчаных бурь. Он жевал длинные шипы акации и не кололся, шел столько, сколько требовалось, лучше нас приспособленный к беспощадным условиям пустыни. Даже его дыхание, пахнущее сеном, мне нравилось. Я жалел его, когда личинка мухи, забившись в ноздри, раздражала их, заставляя его фыркать и чихать.

Я царственно ехал, свободный от всех забот, и грезил, созерцая пейзаж. Бурая, безмятежная отвлеченность пустыни способствовала медитации. Во мне крепла вера, родившаяся у подножия Тахата. Свою духовную метаморфозу я ощущал почти органически, словно дерево, чьи соки рождают изобилие листвы.

По мере того как мы приближались к Ассекрему, местность становилась менее дикой: здесь сходились дороги, навстречу попались три джипа, желтый фургон, старенький автобус… На горизонте я даже насчитал несколько караванов.

Абайгур, смеясь, показывал мне на закутанных бедуинов, которые, пригнув головы и ссутулив плечи, машинально тянули веревки, за которыми покачивалось по верблюду.

– Знаешь, что такое караван по определению Абайгура? – воскликнул Дональд.

– Нет…

– Веревки с животными на концах!

Абайгур стал моим другом. Мое исчезновение, мое возвращение, моя изнуренность сократили нам недели сближения и открыли шлюзы приязни.

Он был одновременно экспансивен и стыдлив. В его кодексе туарега чувства не выражали – их доказывали. Вместо того чтобы пожелать мне приятного аппетита, он приносил пищу; не формулируя «Я тебя люблю» – riqqim, – выказывал свою дружбу неизменной улыбкой, залпами шуток, неустанной тревогой о моем здоровье и расточаемыми мне заботами.

На каждой стоянке мы болтали как сороки. Меня больше не смущали наши разные языки, я слушал, угадывая слова, и, в свою очередь, говорил без умолку.

Часы, которые я носил на запястье, завораживали Абайгура. Их старомодность, утонченность и тяжесть приводили его в восторг. Он удивлялся, что я не завожу их.