Тайна серебряного гусара - Марина Елькина

— Послушайте! — вдруг закричал Димка. — А что, если этот тип, который сейчас гусара ищет, — тот самый Псих?!

— Ну, ты сказанул! — рассмеялся Генка. — Тот нормальный.

— Ну и что? Может, он вылечился!

— Мам, скажи ему, что психи не вылечиваются!

Ольга Григорьевна кивнула:

— Психиатр — единственная неблагодарная врачебная профессия. У них не бывает вылечившихся больных. Душевную болезнь можно только приостановить, но не вылечить.

— Сдаюсь, — согласился Димка. — Тогда кто этот тип?

— Тот, кто спрятал гусара, — ответил Генка. — Или тот, кто знал, где он спрятан.

— Ответ верный, — усмехнулся Димка. — Сказка про белого бычка.

— А что ж тебе, фамилию назвать? В этом и загадка. Опять вернулись в начало клубка.

— Загадка, конечно, не только в этом. Загадка еще и в гусаре. Зачем ему нужна обыкновенная серебряная статуэтка?

— Как видишь — необыкновенная, — возразил Генка. — И как это я не догадался, что внутри может быть драгоценный камень! Что гусар может быть с секретом!

Пока Генка сокрушался, Димка уже крутил в руках серебряного гусара и дергал его сабельку. Но рубиновое сердце не открывалось.

— Наврал ваш Кирилл, — улыбнулся Димка Ольге Григорьевне. — Нет здесь никакого секрета.

— Дай-ка.

Генкины попытки открыть гусарское сердце тоже не увенчались успехом. Сабелька не шевелилась. Ни вверх, ни вниз, ни вправо, ни влево.

Но Генку не так легко было сбить с толку, как Димку. Он не сдавался.

Мама верила Кириллу, и Генка тоже верил. Он вооружился лупой и вскоре сообщил:

— Секрет есть. Вот створки. Только как их открыть? Наверное, пружинка внутри сломалась. Нужно поискать мастера.

— Какого? Часовщика, что ли? — Димка улыбнулся. — С этим механизмом только Фаберже справится.

— Вполне возможно, что это изделие его фабрики, — кивнула Ольга Григорьевна. — Этого мы уже не узнаем.

— Как раз это узнать проще простого, — возразил Генка. — У фабрики Фаберже было свое клеймо. А здесь ничего нет. Это, скорее всего, ручная работа.

Димка вздохнул:

— А мы думали, разгадка в письмах.

— Может быть, — не терял оптимизма Генка. — Три французских письма еще не переведены.

— Кстати, о письмах, — напомнила Ольга Григорьевна и лукаво улыбнулась. — Я помогу найти вам переводчика. Я познакомлю вас с Кириллом.

— С каким Кириллом? С тем самым? — закричали мальчишки.

Для них все, рассказанное недавно Ольгой Григорьевной, было чем-то сказочным, невероятным, и чужим, и близким. Им казалось, что они всегда были знакомы и с Илюшкой, и с Кириллом, что это они бегали от Психа и сражались с собачниками, но в то же самое время вся история как будто происходила во сне, не в их дворе, а на другой планете.

И речь шла вроде бы о том же гусаре, и София Львовна была той самой Сонечкой из писем, но все это было так странно и так несовместимо, что знакомство с настоящим Кириллом было тем самым мостиком, который сможет соединить несоединимое.

— С тем самым Кириллом, — улыбнулась Ольга Григорьевна. — Конечно, сейчас это уже не десятилетний мальчик, а взрослый, солидный Кирилл Леонидович, хранитель музея.

— Хранитель музея? — переспросил Генка.

Это слово — «хранитель» тоже было странным, сказочным, невероятным.

— Правда, аккуратненький костюмчик на нем будет, — пообещала, смеясь, Ольга Григорьевна. — И он еще не разучился говорить по-французски и не забыл хорошие манеры. Он и переведет оставшиеся письма.

— А Илюшка? — вдруг спросил Димка. — Где сейчас Илюшка?

Ольга Григорьевна вздохнула:

— К сожалению, не знаю. Года через два после всех этих событий родители увезли его в Киев. Мы сначала переписывались. А потом он перестал писать. И мне, и Кириллу. От общих знакомых мы узнали, что после школы он поступил в мореходку, а потом служил в Мурманске. Но от самого Илюшки не было больше ни слова.

— Как же так? — удивился Генка. — Ведь вы поклялись писать друг другу.

— Наверное, он забыл про эту клятву. Не все помнят свое детство. Некоторые очень хотят повзрослеть и, когда взрослеют, стараются забыть все, что было в детстве.

— Все? — недоверчиво проговорил Димка. — И Психа? И гусара? И «вахтенный журнал»? И вас с Кириллом?

— Как видишь.

Мальчишки переглянулись. Нет, конечно, им не по десять лет, они не будут давать друг другу красивые клятвы. Им хватит вот этого взгляда, чтобы пообещать друг другу не забывать ничего. И этой минуты тоже.

— Ну так что, друзья мои? — помолчав, спросила Ольга Григорьевна. — Идем знакомиться с Кириллом Леонидовичем?

— Да, конечно.

— Тогда попрошу сменить ваши спортивные штаны хотя бы на джинсы. Во-первых, мы с вами отправляемся в музей, а во-вторых, мне хотелось бы представить вас хранителю музея не шпаной, а приличными детьми, — Ольга Григорьевна весело рассмеялась. — Я, конечно, не София Львовна, но со временем тоже начала понимать преимущества хороших манер.

* * *

Письмо восьмое

«Дорогой, милый Николенька!

Пишите, пишите про войну. К несчастью, война сейчас — это жизнь и реальность для всех — для тех, кто воюет, и для тех, кто не воюет.

Петербург нынче наводнен ранеными и пленными. Пленных везут целыми поездами. Не браните меня, Николенька, но вчера я отдала булку пленному-австрияку.

Он был такой жалкий, Николенька! Совсем мальчишка, мне ровесник, худой, грязный, с рукой на перевязи. Он пробормотал мне благодарность, жалко-виновато улыбнулся и впился в булку зубами.

Простите, Николенька! Может, он стрелял в Вас, но он такой жалкий, что в это трудно, невозможно поверить.

Вам ведь тоже стало жалко тех пленных солдат, которых Вы видели в штабе? Вы не написали тогда об этом, но я чувствую все то, что Вы недоговариваете.

Я ведь всегда понимала Вас лучше всех. И тогда, когда мы в детстве играли в мореходов в Костиной комнате, и тогда, когда Вы спорили с Костенькой на даче в Павловске и он никак не соглашался понять смысл военной службы.

Господи! Неужели это все ушло навсегда-навсегда? И Павловск, и ваши споры, и детство?

Папа отдал под госпиталь наш московский дом на Поварской. Теперь там будут располагаться палаты для сотни раненых офицеров. Папенька написал вчера нашему управляющему и отдал нужные распоряжения.

Когда письмо было уже запечатано, он почему-то вздохнул и сказал: «Это самое большее, что мы можем сделать для нашего бедного Николая».