Мой лучший друг товарищ Сталин - Эдвард Радзинский

В Оптиной жили когда-то провидцы, великие оптинские старцы, здесь бывал Лев Толстой. Сейчас тут расположился лагерь — колючая проволока, собаки и охрана…

Коба отправил меня посмотреть, что там творится.

Зима тридцать девятого — сорокового годов была нестерпимо морозной. В кельях стоял лютый холод. Были оборудованы трехъярусные нары, но все равно мест не хватало. Пленные спали по очереди или прямо на ледяном полу. Не работали баня и прачечная, не было соломы для тюфяков… Я зашел в храм — там вповалку лежали люди, спали прямо в алтаре.

Я написал скромный отчет о вопиющем бедламе и неорганизованности.

Коба прочел, сказал:

— Ничего, в двадцатых они взяли в плен сотню тысяч наших, и нашим тоже было у них ой как не сладко! Теперь пускай терпят! Но с бедламом покончим, порядок наведем…

И он навел желанный порядок.

В лагеря была заслана агентура, завербованы осведомители («осведомы», как у нас их называли), одновременно начались допросы пленных.

К концу февраля стало ясно: ужасающие условия заключения польских офицеров не сломили. Как доносила агентура, они по-прежнему жаждали борьбы, мечтали о возрождении независимой Польши и этим жили. Они дружно отпраздновали День независимости Польши и именины Пилсудского. Беспрерывно писали заявления, требовали отпустить их в нейтральную страну — бороться с фашистами.

Как отмечали многие «осведомы», поляки жаждали организовать повстанческое движение на прежних польских землях, нынче немецких и наших.

Но немцы с самого начала договорились с Кобой: пресекать всякие попытки возрождения Польского государства.

Именно в это время, когда Франк проводил акцию «АБ» — уничтожения «руководящего слоя» поляков, Коба решил ликвидировать офицерский корпус, находившийся в его лагерях.

В самом конце февраля сорокового года Коба вызвал меня в Кремль.

В кабинете был Берия. Он докладывал:

— Польских офицеров в лагерях больше двадцати тысяч человек.

— Армия, — мрачно сказал Коба.

— Мы разбросали их по трем лагерям и нескольким тюрьмам, но надо что-то решать с ними, — продолжал Берия.

— Хочешь предложить собрать съезд партии — обсудить этот вопрос? — усмехнулся Коба и повторил зло: — Они — армия. Пусть пленная… Можно, конечно, кормить и одевать всю эту ораву и ждать, когда они поднимут мятеж у нас в тылу. Товарищи старшего поколения, к примеру мы с Фудзи, хорошо помнят мятеж пленных чехов у нас в Сибири…

Я понял.

Берия тоже понял, что хочет Хозяин. И предложил:

— Думаю, эту контрреволюционную сволочь надо срочно разгрузить. Проблема эта решаема. Козельский лагерь можем разгрузить прямо в Катынском лесу, лес глухой, подчас непроходимый, часть лагеря можно ликвидировать во внутренней тюрьме в Смоленске. В Старобельском и Осташковском лагерях, думаю, удобнее провести разгрузку во внутренних тюрьмах управлений НКВД.

— Ишь какой решительный — сразу стрелять, — удовлетворенно заметил Коба. — Нет, эта акция серьезная, вопрос о человеческих жизнях… пусть даже жизнях врагов, — рассуждал мой человеколюбивый друг, — и она должна быть санкционирована. Надо собрать Политбюро, ты выскажешь свое предложение, объяснишь опасность этих потенциальных противников советской власти…

Как всегда, грязную работу Коба передавал соратникам.

Уже весной сорокового года Берия написал подробную Записку в Политбюро «О польских военнопленных из трех спецлагерей в количестве 14 736 человек плюс 8 632 человек, находящихся в тюрьмах» — с предложением расстрелять их всех, «исходя из того, что все они являются неисправимыми и закоренелыми врагами советской власти».

При этом законность была соблюдена — хотя и в нашем стиле.

В записке предлагалось перед расстрелом вновь рассмотреть их дела. Правда, в особом порядке — без вызова арестованных и без предъявления обвинения. Решение судеб возлагалось на «тройку».

«Тройку» возглавлял Меркулов, первый заместитель и главный друг Берии. Берия вывез его из Грузии. Этот Меркулов происходил из дворянской семьи, получил прекрасное воспитание — играл на рояле, писал акварели, баловался стихами, кажется, в юности учился в Петербургском университете. В жизни он был тихий, даже застенчивый. И оттого Берия обожал заставлять его быть палачом, часто вызывал в кабинет — участвовать в допросах. Не забывавшему свое дворянское происхождение застенчивому дворянину приходилось усердствовать.

Второй член «тройки» — другой заместитель Берии, Кобулов — садист, неизменно участвовавший во всех палаческих операциях. Третий — майор Баштаков, начальник отдела с нашей Лубянки.

Приговор «тройки» за редчайшими исключениями был один — В. М. Н. (высшая мера наказания).

— Мы всех их посылаем на три буквы, — пошутил Кобулов.

Шутка понравилась, и Коба ее повторил.

Помню (но лучше проверить), 5 марта записка Берии о судьбе польских военнопленных рассматривалась на Политбюро. Вечером того же 5 марта Коба вызвал меня и молча положил передо мною эту записку. Члены Политбюро обсудили ее и одобрили. На ней стояли размашистые подписи Кобы, Молотова и неясная — Микояна.

Коба сказал кратко:

— Поедешь и доложишь об исполнении!

Он любил, чтобы соратники участвовали в таких делах. Я тоже был соратник — на свою беду.

Я приехал во внутреннюю тюрьму Калининского управления НКВД ночью. Шел по перрону, когда к другому пути подошел поезд Осташков — Калинин. Увидел, как выгружали поляков. Окруженные конвоирами, они спокойно, неторопливо шагали с чемоданами по перрону. Я знал: им объявили, будто их везут на работу в другой лагерь. Некоторым даже сказали, что везут на свободу в нейтральную страну.

Их сопровождала охрана — конвойные войска НКВД, проводившие эту акцию.

Меня привезли в Управление НКВД по Калининской области, разместившееся в тюрьме. В кабинете начальника управления я увидел знакомое лицо — Блохин, начальник комендантского отдела НКВД. Крепкий мужик, кряжистый, черты лица — будто рубленые, суровые. Он был много моложе нас с Кобой — с 1895 года, но в органах работал уже при Ягоде.

С ним приехали еще пара десятков человек из комендантского отдела, и среди них — люди… из охраны Кобы! Это был «прикрепленный» Хрусталев и двое других (имен уже не помню, но точно встречал их на Ближней).

Оказалось, они часто участвуют в подобных ликвидациях.

— Набиваем руку, — засмеялся Хрусталев.

Конвойные неторопливо ели, но на столе стояла одна закуска.

— Выпивка и жратва после, — пояснил мне Блохин. — Сейчас харчимся перед… Будешь участвовать в деле?

— Нет, просто доложу Хозяину, как все происходило.