Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко - Николай Николаевич Колодин

по причине паховой грыжи, или, как тогда говорили, килы. Была она столь велика, что передвигаться он мог только с чьей-то помощью. Потому в баню он не ходил, и мыли его дома из тазика. Однажды такая забота выпала матери. Обмыв его до пояса, она заявила:

– Дальше пусть моет та, которая этим добром пользовалась.

Викулыч гулко хохотал в ответ.

Ко всем своим бедам и достоинствам он еще и курил. На табуретке близ изголовья стояла ещё одна табуретка. На ней – трубка, кисет с табаком и сделанная из железа прямоугольная, с высокими краями банка, в которую он без конца харкал. К вечеру банка та была полна слизи и мокроты. Выносить её часто заставляли меня. Будучи по природе не очень брезгливым, я все же делал это с отвращением к обязанности. Но что делать? Надо так надо!

Не знаю за что, но дед любил меня и часто вызывал из закутка, где, кое-как примостившись к столешнице кухонного шкафа, я делал уроки. Усаживал на стул против дивана и начинал предаваться воспоминаниям, в которых он был молодым, красивым и очень, по его мнению, похожим на железнодорожного наркома Лазаря Кагановича. Кстати, излюбленной темой его воспоминаний было вручение ему из рук того наркома Почетной грамоты.

– Вон тоей, – тыкал он в межоконный простенок.

Там, где полагалось бы висеть иконе, красовалась сама грамота в рамке под стеклом…

Умирал дед долго и муторно, измучив и бабу Катю, и мать мою не столько хворью своей, хотя и ею тоже, сколько старческими капризами и всяческими «закидонами». Просил бабу Катю не забыть вызвать телеграммами сына Сергея из-под Свердловска и дочь Галину из ближнего Подмосковья. А под конец, всегда потешавшийся над набожностью супруги своей, наказал похоронить его по всем православным канонам с отпеванием.

Он умер ночью в студеном декабре. Гроб с телом поставили на двух столах впритык к опустевшему дивану в передней комнате, ставшей потому еще более тесной. Приходившие проститься боком протискивались в промежуток между столом и кроватью, чтобы оказаться у изголовья.

Сын Сергей задерживался, зато Галина явилась буквально вечером другого после смерти отца дня. Она оказалась здоровенной, огненно-рыжей бабищей с придурью. Врала обо всем и сразу, невзирая на укоризны матери. Для меня самым печальным в том визите стал её категорический отказ спать в одной комнате с покойным отцом. Она легла на нашей кровати (мать работала в ночную, и постель не требовалась), а меня положили на кровать вровень с ненакрытым гробом. Зимний снежный отсвет, проникая через окна в комнату, делал отчетливо видным Викулыча под белой простыней с закрытыми глазами и сложенными на груди руками.

Боялся ужасно. Укрывшись одеялом с головой, оставлял щелочку, чтобы дышать, и невольно то и дело бросал взгляд в сторону стола и опять от страха убирался под одеяло. Та ночь навсегда отвратила меня от похоронных церемоний, от самих похорон никуда не денешься.

Встав рано утром, еще затемно, едва одевшись, убежал на кухню и там у окошка пережидал наступление дня. Потом было отпевание, в конце которого все подходили к телу покойного для прощания. Подошел и мой черед.

– Иди, поцелуй Викулыча, – подтолкнула меня мать.

– В губы? – с ужасом спросил я.

– Нет, в венчик, что на лбу.

Я послушно исполнил указание. Соприкосновение губами с мертвым холодным лицом заставило содрогнуться.

Хоронили почетного железнодорожника Викулыча на Туговой горе в конце дня. Все ждали сына Сергея. Похороны проходили в вечернем сумраке и холоде, пронизывавшем насквозь. Я уже ни на что не смотрел, ожидая окончания похорон, затянувшихся церковной службой. Когда опустили гроб и бросили первые комки земли, к могиле припал сын Сергей.

– Успел, однако, – удовлетворенно сказала баба Катя, обнимая и его.

Переживания тех трех дней настолько потрясли меня, что, возвратившись домой и выпив горячего чая «для сугрева», забрался в свою постель и моментально уснул под гул голосов и поминальных слов. Самих поминок не видел.

Ныне нет ни дома того, ни самой улицы.

Школа, которой нет

Подосеновская – улица моего детства. Вариант, практически неповторимый в нашем городе, где многое осталось неизменным. Подосеновская изменилась полностью. Даже имя у неё другое, данное в честь Героя Советского Союза Карабулина.

Я помню её от Бутырок, застроенную сплошь одно-, а чаще двухэтажными, в основном деревянными домами, крайними из них она упиралась в берег Которосли. Ныне от Большой Федоровской до реки нет ни одного жилого строения.

Прежде рядом с Предтечевским храмом, в доме владельца свинцово-белильного завода, находилась моя начальная школа №45 – двухэтажная и уютная. С паркетом и деревянной лестницей, ведущей на второй этаж, с лепными карнизами и плафонами. И в ней всегда при любом морозе было тепло. Наверное, обогревалась она от завода «Победа рабочих», находившегося рядом за забором.

Из окна школы хорошо просматривалась панорама Которосли до противоположного берега, на котором стояло военное училище, кажется, танковое, во всяком случае, танки мы там наблюдали неоднократно, в том числе и маневрирующие по замерзшей реке. Позже там находилось высшее военно-финансовое училище.

Учился хорошо, без троек. В активистах из-за неимоверной стеснительности никогда не ходил и не стремился. Так, больше подпевал на октябрятских и пионерских сборах. Очень любил читать. И на переменах, когда мальчишки (школа была чисто мужской) бегали и прыгали, я тянулся у стенда с газетой «Пионерская правда», где с увлечением читал публиковавшийся из номера в номер шпионский роман «Над Тиссой».

Был у меня закадычный дружок Валерка Морев, отличный парень с одной проблемой – заиканием. В общении со мной он болтал безостановочно, но стоило выйти к доске – труба!

Каждый выход друга из-за парты становился небольшим представлением. Валерка менялся до неузнаваемости: то бледнел, то краснел, то пыжился, то тужился, и добиться от него сколько-нибудь ясного ответа – дело не только мучительное, но еще и долгое. Потому вызывали его редко: время урока не резиновое, не растянешь на одного Морева.

Особенно запомнился случай на уроке чтения. Читали мы по очереди, каждый по абзацу, рассказ Л.Толстого «Пожар». Когда дошла очередь до Валерки, речь шла о самом страшном эпизоде, где люди прибежали в горящую избу и там увидели лежащую на полу бабушку, по которой ползали…

– Мму-мму», – мычал Валерка, не в силах продолжить слово.

– Ну! – торопила учительница.

– Мужжжики! – наконец выдал он.

Мы попадали с парт от смеха.

– Садись ты, горе мое, – заключила учительница.

Мы долго еще терзали Валерку ползающими мужиками. Мы – это кроме меня. Я себе такого не мог позволить: все же друг