Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко - Николай Николаевич Колодин

заезжие дискжокеи и разнообразные рок-группы. Обязательно с оригинальным названием вроде суперинтеллектуального – «Смысловые галлюцинации» (какой смысл может быть в галлюцинациях?), веселенького – «Крематорий», брутального – «Тараканы» или весомого – Кирпичи».

Тогда, после войны, истосковавшиеся по простой человеческой жизни и фронтовики, и труженики тыла, словно в омут с головой, окунулись в море веселья, именуемое просто: «Вечер танцев». В летнее время – на улице, зимой – при заводских и фабричных клубах. Средний возраст танцевавших – тридцать-сорок лет. Как правило, играл духовой оркестр, а в паузах крутили пластинки с Утесовым или Шульженко. Мы, ребятишки, крутились здесь, зараженные атмосферой веселья и беззаботности, висели на заборе, окружавшем сад и собственно танцплощадку, пытались даже попасть за пределы ограды.

Многодетный жених проживал на верхнем этаже двухэтажного деревянного дома. Если не ошибаюсь, он находился на месте нынешнего Дома культуры железнодорожников, по центру современной привокзальной площади, которой тогда тоже еще не было.

В комнате площадью около 12-15 квадратных метров две стояли кровати по боковым стенам, обе широкие, полуторные. Одна – хозяйская, на другой спали младшие дочь и сын, на полу на раскладушке – еще одна дочь. Мне место оставалось либо на столе (коротком по длине), либо под столом. Еще один вариант – сарайка во дворе, оборудованая, возможно, специально к моему приезду лежанкой. На ней я вытягивался во весь свой рост. И я выбрал сарайку.

Разгар лета. День теплый, солнечный. В школу идти не надо. За праздничным столом (наверное, в какой-то степени свадебным, с гостями) наелся «от пуза» и в сарайке, на той лежанке, благодушествуя, уснул. Проснулся к вечеру. Пришла мать:

– Ну, как?

– Ничего.

– Ну, ладно, я тебя запру с улицы. В туалет захочешь – в углу ведро.

– Валяй.

И остался один. Вечерние сумерки сменились полным ночным мраком. Спать не хотелось совершенно. Сжавшись, прислушивался к бесконечным шорохам, непонятным стукам, гремящему на вокзальной танцплощадке громкоговоротелю. Страх нарастал. Когда стало совсем невмоготу, подбежал к двери. Стал стучать и кричать, чтоб выпустили. Но прийти было некому. Мать, уверен, прибежала бы. Беда в том, что комната окнами на вокзал, а сарайка на противоположной стороне – во дворе. Стучал, кричал, пока не обессилел и, вконец измученный, уснул.

Когда утром пришли мать с Володей, рассказал им о своем страхе, непонятных шорохах и перестуках. Володя, добрая душа, поспешил успокоить:

– Крысы, заразы, тут их полно.

Представив еще одну ночь в соседстве с крысами, я забился в истерике. Володя пытался гладить меня по голове, увещевая:

– Сегодня же с работы крысоловку принесу. Вот увидишь, они уйдут, как только первая попадется. Вот увидишь.

Я не хотел этого ни видеть, ни слышать. Успокоился, только выйдя из сарайки. Дома попил чайку с остатками «торжественного» обеда и подался на улицу, где быстро нашел таких же бездельников, с которыми день пролетел незаметно. Володя меж тем поставил в сарай крысоловку, прочную, сваренную из литых прутьев, способную принять зверя и покрупнее.

Потом был вечер и была ночь. Крыса в приготовленную для неё западню не полезла, продолжала шуршать и стучать. Я уже не бегал к двери, осознав всю бесполезность и стука, и крика. Просто укрылся с головой и пытался уснуть, всхлипывая и давясь безмолвными слезами.

Утром мать, увидев меня, измученного и замурзанного, разрыдалась сама. И мы бы, наверное, тогда же уехали со Всполья, если б знали куда. Увы, не знали, ибо к бабе Кате возвратилась дочь её – рыжая лгунья Галина. Это, как я понимаю, и являлось главной причиной согласия матери на сватовство Володи.

Сам он не очень печалился, получив впридачу к трем собственным детям еще и пасынка. Жил просто. Работая слесарем на ремонте паровозов, ежедневно притаскивал в промасленном мешке всякие бронзовые, медные болванки, детали, чтобы сдать их в металлолом. К вечеру две чекушки водки стояли наготове. Отсюда и жизнь беспечальная, и глаза мутные.

Убежден, что мать никогда не выбрала бы себе такого мужа. Согласилась от безысходности, все же если и не свой, то и не чужой «угол». Мы не предполагали, сколько лет еще придется нести крест бездомности.

«Чертова лапа»

Здесь виделся мне мир реальный,

Скорее матерный, чем материальный, – думаю я, вспоминая свое житье-бытье на этой забытой людьми и богом окраине города с очень точным названием.

Вспольинская маята продолжалась около месяца, пока мать не подобрала новое жильё. На этот раз в «Чертовой лапе». Так назывался поселок на краю Красноперекопского района из четырех протяженных улиц: Декабристов, Пестеля, Рылеева, Чаадаева… К ним вела улица Гудованцева, не менее известного героя отечественной истории.

Трудно понять, чем был вызван выбор столь возвышенных наименований улиц поселка, поставленного в болотине и непролазной грязи переселенцами из мест, затопленных Рыбинским морем. То были, в основном, крестьяне вологодской глубинки, в массе своей малограмотные и малокультурные. И жилье ставили соответствующее: в подавляющем большинстве обычные мазанки. Что они представляли? Поставленные на четыре столба стены из прута либо мелкой леснины, обмазанные глиной, а снаружи, во избежание намокания и последующего разрушения, обитые тесом. Обычно в два окна по лицевой стороне. Небольшое крыльцо и туалет с выгребной ямой на улице, при доме огород, но не сад. Наверное, этой скученной неблагоустроенностью обязана была данная местность еще одному названию – «Шанхай», в обиходе употреблявшемуся даже чаще.

Подобный «особняк на зеленой» и достался нам. Точнее – передний, постоянно мокнущий из-за протечки в крыше левый угол с кроватью. Кровать мать по случаю приобрела у кого-то из местных жителей. Она была полностью металлической, с узорной спинкой и панцирной сеткой, выкрашена в ядовито-зеленый цвет. Под кроватью деревянный, привезенный еще из Мурома чемодан с немудреными пожитками.

На кухне у нас маленький столик-шкаф с дверцами, на две полочки. На них внизу – кастрюля, сковородка, миска, краснозвездная тарелка. Вверху – съестные припасы: буханка хлеба, батон, соль, подсолнечное масло, пачка маргарина, немного крупы, вермишели и макарон. Всё! А что, жить можно. Главное – не в сарайке!

Хозяйка – Маша Страхова, среднего роста, полная, светловолосая, светлоглазая и полусонная. А уж ленивая – спасу нет. Зимой на ночь все тепло выдувало начисто. В избе стояла фактически уличная стужа. В нашем углу сверху вниз спускался толстый продолговатый ледник. Как спали, не представляю сегодня. Зато помню, бывало, бежишь поутру на крыльцо к ведру, чтобы отлить (по большой нужде бегали через огород в будку с выгребной ямой), а хозяйка дрыхнет с храпом, выставив одну ногу наружу сквозь огромную дыру в одеяле. Так и не зашила. Когда муж из