Волчье небо. 1944 год - Юлия Яковлева

Людочка оттопырила нижнюю губу, дунула, локон надо лбом взлетел и снова упал. Перед Людочкой стояли какие-то коробочки, бутылочки, флакончики, шкатулка. Шурка много чего знал про Людочку. В шкатулке были две медали и орден в виде красной звезды. Знал даже модель самолета, в котором Людочку во время ночного вылета сбили немцы: У-2.

Самолет был фанерный, он развалился, куски сгорели на лету.

А Людочка не умерла.

«Не судьба!» – любила приговаривать.

Людочка придвинула граненый флакон, наклонилась к нему, сдавила рукой резиновую грушу. На всю комнату запахло одеколоном. Принялась рукой поправлять локончики. Слева, справа. Слева, справа.

Другой руки у Людочки не было. Шелковый рукавчик был заполнен только наполовину.

Сперва Шурка бросался: «Я помогу!» Но Людочка в ответ глядела злобно. Только потом Шурка понял, как надо. И дружба наладилась.

Душистая пыль долетела до него. Почему-то продрал озноб. Сообразил: от официантки пахло так же. Когда обедал с Майором.

– Вкусно пахнет, – заметил он. – Это «Красная Москва»?

Людочка засмеялась. Подмигнула в зеркало. Оно показывало тощую шею, руки-грабли соседа. «Какие они страшненькие в этом возрасте, – подумала Людочка. – Ну вырастет еще. Будет нравиться девчонкам». И с грустью: «А мои-то парни – где? А я встречу еще! Вот всем назло!»

– Иди-ка сюда, раз зашел. Очень кстати.

Шурка приблизился к алтарю Людочкиной красоты. Флакончик целиком утонул в ее ладони. Людочка несколько раз его встряхнула. Поставила. Флакончик был наполовину заполнен алым лаком.

– Накрась-ка.

– Я? – отшатнулся Шурка. Он почувствовал, что уши у него стали ровно такого же цвета, как этот лак.

– Нет, Пушкин, – не совсем шутливым тоном перебила Людочка. «Противно же вот так просить каждый раз», – понял Шурка. Поспешно скрутил флакончику блестящую головку, выпустил пронзительный запах. Людочка распластала пятерню на столике.

Шурка ухватил кисточку. Остро пах лак. Оба глядели во все глаза. Оба затаили дыхание. Людочка прислушивалась внутри себя к сложной смеси тоски, волнения и – все-таки – радости: «Каждый ноготь – как вишня», – залюбовалась она. «Не испортить бы», – думал Шурка, водя мягкой кисточкой.

…Так старался, что совсем забыл спросить: что такое судьба, на ее взгляд?

– Яша, прости ради бога… Ты только не пугайся.

Тетя Даша нашарила выключатель.

– Ну говорите уже. А то я поседеть успел от испуга, – попробовал улыбнуться дядя Яша. Вышло кисло. Предположил: – Опять мои?

От тусклой лампочки в глазах у соседки отражались две желтые искры.

– Ты уж меня сто раз извини… Вот. Мне и фартука не то чтобы жалко. Просто я ж… Я же ему ничего такого не сделала.

Тетя Даша распялила на пальцах какие-то лоскуты:

– Бобка ваш его как-то… некоторым образом… я даже не знаю, как сказать…

– Что это?

– …порезал мой фартук.

– Откуда вы знаете, что это именно Бобка? – все-таки ухватился дядя Яша за соломинку. Понял. Отбросил. – Как – порезал?

Фартук в этих обрезках было не узнать. Дяде Яше стало жутко. Он вспомнил Бобкину странную улыбочку там, в конторе. У всех горе, тревога, тоска. А у Бобки – улыбочка. Вспомнил «бурю мглою», залп хохота.

– Ножницами. Видимо. Сказал, что одолжил – и вот… Может, он на меня за что-то обиделся? Вот и нашкодил. А за что? Я же ему не сделала ничего. Может, я его обидела, а сама не заметила?

Дядя Яша обмер: «А потом он обидится больше, и что? Ткнет ножницами саму Дашу?» – в желудке застыл ледяной ком.

Дядя Яша взял из ее рук тряпки:

– Не знаю, как и просить прощения, Даша. Вы позвольте… Я придумаю… Возмещу. Конечно. Возмещу.

– Да вы его не ругайте сильно. Я ж не обиделась. Мне просто фартук жалко. Не жалко. Просто у меня другого-то нет. А так я не обиделась. Знать бы только, за что он на меня обиду затаил. А то мало ли чего… Я с полным сочувствием… Без матери ребенок. Я ж понимаю тоже. Не надо мне возмещать, я ж так…

– Я возмещу. Я выясню.

Дядя Яша полетел по коридору. «Ножницы, нож. Ножницы, нож», – вертелось в голове каруселью. «А что завтра? Топор? Обрез?» Столкнулся с Шуркой.

– Где ты шлялся? – прошипел. Но не до этого.

Влетел в комнату.

– Бобка!

Заглянул за ширму. За шторы.

– Бобка, а ну вылезай сейчас же! Знаешь, что виноват!

– А что он сделал? – не понял Шурка. Сара безмолвно сидела на кровати. На другом краю – лупоглазый пупс. Дядя Яша рыскал и кружил по комнате:

– Умей отвечать за свои поступки!

Распахнул дверцы шкафа. Качнулись вешалки, махнули рукава. Шурка заглянул под кровать, под диван. И там нет.

– Бобка, ладно, кончай, – стал уговаривать Шурка. – Ну порезал, ну что теперь.

Дядя Яша бросил на него уничижительный взгляд, беспомощно и сердито закричал:

– Бобка!!! Вылезай, я сказал!

Но оба знали: больше в комнате спрятаться негде.

– Я не буду ругать! Я просто хочу услышать, зачем ты это сделал!

Значит, выскочил из комнаты.

Боль в культе начала пульсировать. Хотелось все прекратить разом.

– Сара. Где Бобка?

Тот же неморгающий взгляд. Конечно, она не скажет. Даже если знает. Сквозь пульсирующий огонь дядя Яша вспомнил: задавать вопросы так, чтобы можно было либо кивнуть, либо мотнуть головой. Либо да, либо нет.

– Бобка вышел в коридор?

Сара даже не моргнула.

– Бобка вышел?

Тот же застывший взгляд.

«Как будто я чудовище какое-то. Беспомощное жалкое чудовище», – разозлился дядя Яша. И в этот раз не только на себя. «Как же надоело…» Он понимал, что делает не так, но не мог иначе… Лишь бы перестало – сразу вот всё.

Он услышал, что кричит:

– Ты – видела? Куда вышел! Бобка?!

Шурка дернул его за плечо:

– Она немая. А не глухая.

Дядя Яша зло отмахнулся. Бросил о пол изрезанной тряпкой. Похромал в коридор, крича:

– Бобка! Бо-о-о-обка!!!

Шурка сел на кровать. Рядом с Сарой. Та чуть подвинулась. В комнате было очень тихо. Тишина даже чуть-чуть поскрипывала. Как будто комнату, от пола до потолка в подпалинах, заполнили ватой.

– Симпатичный пупс, – сказал Шурка.

Та опустила голову.

– Слушай, Сара. Я…

«Мы могли бы с ней и подобрее», – со стыдом спохватился он.