Грань - Фло Ренцен

в попу. Ему от всего этого тоже взрывает башню. — Хуево, я вижу. Похудела. Одна жопа осталась… м-м-м… — шлепает он ее, а сам толкает член в нее, толкает. — Сиськи ни к черту, одна — меньше, другая — еще меньше… — как будто в подкрепление собственных слов, берет руками обе. — У-у… — трет-гладит их так ласково — непохоже, чтобы они его не устраивали. Даже сквозь все это ебле-сумасшествие отмечаю пьяняще-сладостный оттенок его ласк. — Сама виновата. Сама выкинула.

— Я ни хрена тебя не выкидывала… ты сам свалил…

Возможно ли — мы не ругаемся, не жалуемся и не сетуем — мы прикалываемся друг с другом… нам хорошо… мы оба этого хотели…

— Во, я ж говорю… Теперь даже назад по-человечески позвать не можешь. А ну, зови…

— О-о-о, Ри-ик… иди ко мне… иди…

— Иду, зайка… иду… бля, кончу щас… о, бля-а-ать, кончаю… на-а… м-м-м… — и с жалобным ревом накачивает мне попу спермой…

Я не в состоянии кончить в такой позе, но очень близка, кричу ему об этом… его отрыв, его выплеск — это кайф… кайф…

После он бросается целовать мою попу повсюду, где не заляпал, затем — меня. А я до краев заполнена липким, мое ранее истраханное горло заполнено его языком, а его сперма вытекает из моего ануса, течет по попе.

Мы натрахались до состояния охренелой, липкой невероятности и теперь в срочном порядке идем мыться.

* * *

Спать не хочется. Лежим в обнимку и разговариваем обо всем и ни о чем. Болтаем, как ни в чем не бывало.

Прошел, словно проспавшись, взбесившийся хмель сумасшедшего вожделения, и мы просто замечаем, что давно не были вместе. Но ведь это ненадолго.

Немножко тянем время до момента расставания. Прилагаем все усилия, чтобы пришло оно не скоро, незаметно, не больно. Не делаем резких движений, не предпринимаем ничего, что способно было бы вызвать необходимость разойтись немедленно.

Но совсем без резких движений не получается. Он забалтывает меня, жалуясь, что голоден («Бля, жрать охота… А мы еще и не ужинали…») и чуть было не уговаривает заказать еду, но я со смехом, на который даже находятся силы, порываюсь начать одеваться.

— Ноги убила — жесть. В этих домой переться в лом. Слушай, кроссы дай мне…

— Бери…

Он по своей натуре не жадный и ему плевать на кроссы. Он одевается приблатненно-стильно, но одежды и, вообще, вещей не ценит и относится к ним с пренебрежением.

Кроссы приносит, но в руки не отдает, а жарит взглядом:

— На хера, Кать?

— Надо.

— На хуй надо? Мне не надо, — уже схватил он меня повыше запястья.

Так грубо не хватают мужчины женщин. Нормальные мужчины — нормальных женщин.

Но мы с ним правда чокнутые. Он схватил меня бесцеремонно, сдавил мне руку, как будто я — один из корешей его на Котти или откуда там еще. Как будто я не слабее его и со мной не надо осторожнее — а вдруг продавишь там чего. Но он не думает об этом. Осторожнее — это, возможно, с Ниной, а со мной — в прошлом уже.

Теперь он делает со мной, как… с самим собой. Как только что во время секса — он буйствовал, рискуя повредить меня — ведь мог же. Но мне, моему телу предлагалось приспособиться и получить наслаждение. И я приспособилась. И получила. А теперь — черт его знает, больно мне, нет — я этого не чувствую. Как будто весовая категория одна. Как если бы сама себя за руку схватила. Я приспособилась. Ненормальная.

— Ну, нет, — говорю, просто и решительно вырывая у него руку. — Мне как раз поскорее надо. Это ты у тебя дома. Сейчас твоя вернется. Ты наплетешь ей, мол, где был и все такое, если она вообще спросит. А мне домой валить надо. Во-первых, чтобы не встретиться с ней. Во-вторых, мне еще пока нормально. У меня все клево.

— После ебли, — рассуждает он.

— После ебли, — соглашаюсь я.

— Охуительной ебли.

— Охуительной.

— Теперь терпимо.

— У меня тоже терпимо. Вот и надо сваливать, пока терпимо. Пока не наступило охуительно жесткое раскаяние.

— А наступит?

— Не знаю. Но если наступит, пусть уж лучше наступает дома.

— У меня ни хуя не наступит, — заявляет он. — А «в-третьих» есть?

— А в-третьих, — сажусь зачем-то голая к нему на колени, — это к тебе вернутся домой, тебе обрадуются, приголубят и времени на загруз не оставят. А мне надо в одиночку противостоять депресняковым мыслям. Поэтому лучше сейчас все это не затягивать.

— Да ладно, — требует он просто и притягивает к себе. — Оставайся.

— Ну ладно, — соглашаюсь еще проще. — Остаюсь. Давай только не пить больше.

— Давай.

* * *

И я остаюсь.

И не скажешь толком, о чем мы с ним тогда еще говорили. Между разговоров даже рассматривала его… их квартиру. Когда-то она говорила, что они съехались — или он тогда просто от меня переехал к ней.

Не то чтобы я потом еще долго у него торчала — поели-таки вместе, потом еще потрахались. Не эксцессивно больше — так, спокойно. Привычно. Но хорошо.

«Не Миху ли воскрешаешь?» — стучалось в меня временами сознание. «Не ваши ли с Михой адюльтерные скачки?»

«Не-а, куда там» — совершенно спокойно отшивала я сознание. И не цапалась с ним.

Подавлять-то мне нечего. Не переспрашивала, где там его «официальная» ходит — привез сюда ночевать, значит, вернется она не сейчас. А если б и вернулась — я бы себя в обиду не дала. Не мне же потом с ней было бы разбираться, в конце концов.

Ни о чем не жалею, ни от чего не бегу. Я всегда так делала, но сейчас все же чувствую себя саму на себя непохожей. Сильной какой-то, крепкой. Такой, которую не мутит от вида Нининых шмоток в спальне или косметики в ванной. Такой, которая спокойно пользуется ее кремом — снимает расплывшийся макияж.

Я, как и Рик, делаю ровно то, что хочу. Столько, сколько хочу.

Уподобляемся друг другу. Уже уподобились. Я — это он, он — это я. Может, поэтому нам так хорошо и незаменимо вместе. Может, поэтому я не ощущаю боли от его по-новому жестких и дерзких вторжений, резких зажимов или грубых слов.

Я знаю, что он не хотел и не хочет причинять мне боли. Знание это теперь доходит до моего мозга быстрее, чем моя физика способна послать и принять болевой импульс. С ним и модус «страх» у меня тоже в перманентной отключке, поэтому,