Частная жизнь мертвых людей - Александр Феденко

Он огляделся по сторонам, метаморфировался в мятый мусорный бак и сразу же начал соединяться с кислородом, осыпаясь красной ржавчиной на вонючую землю.

Вследствие сего происшествия слесарь Сидорчук из Саранска, будучи мертвецки пьян, встал, вышел из запоя и бегло заговорил на иврите. Три монахини Свято-Духова монастыря испытали неземное блаженство непорочного зачатия. Ревизор Хреков открыл банку собачьих консервов и обнаружил внутри иностранные деньги.

Гражданину Веретейникову дали в морду и отобрали три мятых червонца.

В расплату за такое повреждение космического равновесия случилось несколько растрат в пространственно-временном континууме. Растворились в небесном эфире сто пятьдесят три депутата государственной думы. В Твери провалился под землю проспект Ленина, весь целиком, вместе с примыкающими тупиками. Сидорчук перестал понимать русский слог. От Хрекова ушла собака. Да и у монахинь обнаружился свой, неочевидный, ущерб.

Но самая ужасная пропажа осуществилась у гражданина Веретейникова. Он потерял веру в человечество. И никак не мог найти.

Адамыч поставил кран на место, пустил воду, довольно хмыкнул.

– Хозяйка, принимай!

Варвара Тихоновна покрутила кран. Кран крутился, вода пускалась.

– Натурой возьмете или деньгами? – Разглядывая муху на потолке, спросила хозяйка.

Адамыч осмотрел Варвару Тихоновну.

Потыкал пальцем в бока, ощупал бедра.

Облизнулся.

– Натурой.

Варвара Тихоновна начала раздеваться. Адамыч сел на табурет, достал истертый кожаный ремень и принялся ловко точить об него и без того острый длинный нож, негромко напевая забытую всеми, а когда-то популярную песенку.

Белый кролик забрался на самку и яростно забился во фрикциях. Самка кролика в это время наблюдала за парой богомолов, только что влюбившихся друг в друга, а потому не удивилась и лишь рассеянно подмахивала, размышляя о своем, о женском.

Испытав благостную дрожь оплодотворения, самка кролика похотливо улыбнулась, откусила голову богомолу и заковыляла прочь.

– Сука! – крикнула ей вслед самка богомола. – Какая же ты сука!

– От суки слышу, – не оборачиваясь, ответила самка кролика и ушла.

Самка богомола и белый кролик остались вдвоем.

За окном протяжно взлязгнул трамвай, таща себя по рельсам. Плахин поскреб ногой по полу, пошарил, свесив голову, заспанными глазами и руками под кроватью – пропали тапочки, нет ни левого, ни правого. Стал ходить босиком.

Дверь в ванную оказалась заперта. Подергал ручку – не открывается.

– Занято! – раздалось изнутри.

Плахин проживал жизнь один, потому удивился. Босые ноги зябли. Разглядывая извивающиеся пальцы на них, он отчетливо ощутил странность всего своего положения. И он почти постиг нутро этой странности, как вдруг выстрелила щеколда, и постижение нутра оборвалось.

Но никто не вышел. Плахин выжидательно почесался синеватыми ногами об пол и с щепетильной медлительностью потянул дверь к себе.

В ванной комнате никого не было.

Плахин зашел, прихлопнул дверь и запер щеколду.

Душ протек остывающей теплотой, но скоро стало жарко. Парной воздух наполнил вырезанное из прочего человечества пространство. Неясно было – в какой момент струящийся поток превращается в туман. Жидкое, воздушное и твердое перепутались собой. Стены истекли. Потолок осыпался. Плахин тер взмыленной мочалкой молодость своего испаряющегося тела. Мочалка проваливалась в пустоту и оставляла в ней снежные борозды и ухабы. В дверь громко и настойчиво постучали…

– Занятно! – Проворчал Плахин.

Выключил воду, нащупал полотенце. Твердь, воздух и вода опять разделились и обрели привычное равнодушие к живому. Ноги наткнулись на тапочки. Теплые. Плахин открыл дверь…

Никого.

Вечерний сумрак уже изгонял свет из комнат. Стало холодно. Плахин, тяжело ступая, добрел до кровати. Рукой, размежеванной колеями морщин, натянул одеяло, сшитое из лоскутов ненужной одежды разных людей.

Непривычная выцветшесть всего вокруг удивила Плахина: в его доме, и в нем самом, и в разрезанном на клети мире что-то неприметно переменилось. Он хотел понять что, но сон уже овладел им.

За окном, в саду, незримо, с мягким стуком падали на землю выспевшие сливы.

Дверь комнаты бесшумно отворилась.

Троллейбус. Люди. Уставшие вечерние люди. Механический гул движения, в котором прячутся друг от друга уставшие вечерние люди. Механический гул движения вдруг разрывается заливистым чистым смехом.

Все оглядываются, но не видят того, кто бы мог смеяться заливистым чистым смехом в вечернем троллейбусе. Они испуганно жмутся в спинки кресел. Спинки кресел вминаются и прячут в себя испуганных людей.

Заливистый чистый смех продолжает разрывать механический гул движения.

Спинки кресел. Вокруг меня уставшие вечерние спинки кресел.

Лицо!

Женское лицо. Спинка кресла шевельнулась улыбкой женского лица.

Нет. Нет, это не она смеется заливистым чистым смехом. Но она видит его. Того, кто смеется. Видит!

Я смотрю на женское лицо. Я смотрю на женщину и улыбаюсь. Улыбаюсь ей, потому что вижу ее.

Кажется, в ее глазах я вижу того, кто смеется. Мне кажется, что вижу. Маленький мальчик. Кажется.

Она поворачивает голову и смотрит на меня. Ее лицо меняется.

Теперь я вижу в ее глазах надрезанную спинку кресла. Женщина больше не улыбается. Она смотрит на меня. Она испугана. Троллейбус дергается в повороте – я слышу, как тот, кто смеялся заливистым чистым смехом, больно ударяется зубами о поручень. В повороте.

Ничто не разрывает механический гул движения.

Женщина зло смотрит на меня. Я вижу, как она исчезает. Вминается. Я вижу пустую уставшую спинку кресла. Много одинаковых пустых уставших кресел.

Я отворачиваюсь к окну.

Пустой троллейбус едет куда-то, слепой ощупью выбирая по проводам свой маршрут.

Ничто. Ничто не разрывает механический гул движения.

Механический гул движения…

Старик вышел в сад, в котором росла лишь одинокая яблоня, и собрал с нее созревшие плоды. Медленно покачиваясь на худых ногах, он занес корзину в дом. До одного яблока – на самой верхней ветке – он не дотянулся, и оно осталось висеть.