Мировая жила - Дмитрий Парсиев

- Аки-им-а-а, - Мана пьяно обрадовалась, - Тащи меня домо-ой.

Он нес ее на руках. Она была мертвенно бледна, под глазами пугающе расплылись черные круги. И хотя пьяная улыбка еще не сошла с ее губ, Аким с ужасом думал о скором откате. Он начал отдавать себе отчет в том, сколько силы выпивает из людей этот «глаз Саурона». Своих глаз Аким так и не сомкнул. Сначала он отогревал холодное тело Маны своим теплом. Когда Мана согрелась и уснула, он побежал в столовку за завтраком. Долго не мог решиться, брать положенный ему стаканчик с настоем или вылить его к лешему, но все же решил взять.

Потом он кормил проснувшуюся Ману, позволив ей сделать из стаканчика только два глотка. Несколько раз таскал ее под теплый душ, посмеивался, когда она вяло пыталась напомнить, что «воду сейчас опять отрубят, - а потом также вяло удивлялась, - почему она все еще льется». Бегал в столовку за обедом и ужином, кормил, поил и снова отогревал. И все-таки пришлось спаивать ей настой, иначе бы откат она просто не пережила.

Весь день он ее ни о чем не спрашивал, не хотел лезть с вопросами, а сама Мана ничего не рассказывала. Ближе к вечеру, когда она немного ожила, Аким все же не выдержал:

- Что там было?

- Лучше не спрашивай, - она помолчала, - Хорошо, что ты меня забрал. Сама не дошла бы.

- Ладно уж. Обошлось…

- Обошлось, говоришь? – она покачала головой, - Мне еще две ночи там куковать.

- Да как так? Какие к лешему две ночи? Ты одну еле пережила…

- А я тебе сразу сказала, - Мана делала вид будто рассердилась, но в уголках ее прекрасных глаз предательски набухали горячие слезы, - Чтоб ты валил обратно в свою деревню. Правил не знаешь, да? У тебя все-все в личке написано. Читать надо… - она насупилась и замолчала.

- Ты говорила про сутки, ну я и подумал… - попытался оправдаться Аким. Не собираясь задерживаться в городе, он в личную имперку особо не вчитывался.

- Это на девятый километр на сутки. В клубе! Три! Ночи! - Мана сунула Акиму под нос три оттопыренных пальца, - Все, Акима, завязывай, а то я опять разревусь…

Аким вздохнул и замолк. Он посидел на краешке кровати, собираясь с мыслями. На улице начали сгущаться сумерки, а ему еще нужно было успеть сделать все, что он мог, все, чтобы обезопасить Ману от городского проклятия «глаза». Аким достал нифрильные монеты, крупных, к сожалению, не оказалось, мелочевка по одной-две копейки.

Он решил испробовать сразу два приказа на нифрил. Один ставил когда-то Грач-ловкач перед штурмом крепости, второй, тот, что спасал их от Поднятых мертвецов. К сожалению, ни тот, ни другой не давал уверенности, что Мане он поможет. Вместо послужной дорожки, как у самого Акима, она имела только клятый «забор», что лишь помогал тянуть силу из человека.

Пока Аким корпел над монетами, наговаривая нужные заклятья, заметил, что городское проклятие «глаза» действует и здесь, хотя и слабо. Сам он вполне был в состоянии ему сопротивляться, а вот Мана – нет, куда там, она его даже не замечала. На монеты он сделал оплетку, как обычно делал Вася, чтоб можно было повесить их на шею. Он так сосредоточился на работе, что невольно вздрогнул, когда Мана его окликнула:

- Эй, Акима. Ты чего, обиделся что ли? – она успела привыкнуть к Акиму, что он все время рядом и готов помогать.

- А? Нет… Вот надень.

- Что это? – Мана с сомнением покосилась на грубый шнурок.

- Оберег. И не вздумай снимать до утра.

Мана вряд ли поверила, что оберег ей поможет, но возражать не стала. Впервые в жизни она согласна была на что угодно, лишь бы «эта странноватая деревенщина» оставалась рядом.

В десять вечера они снова шли в клуб, туда, где их ждали танцы, «наська» и веселье, но Аким шел туда, как на бой. Он и сам не заметил, в какой миг обернулся на волка. Мана что-то щебетала всю дорогу, пару раз она ткнула его кулачком в плечо, с легкой обидой, что он ее не слушает. Аким даже ухом не повел, приобнял одной рукой, прижал к себе и все на этом. Он был сосредоточен на себе. На вдохах тянул в себя силу через створы на кончике носа над ноздрями, протягивая ее вниз вдоль позвоночника, на выдохах уплотнял и просаживал втянутую силу ниже, в поясницу.

Когда они зашли в клуб Акима поразил агитационный плакат, яркий, огромный, во всю стену. Странно, что вчера он его не заметил. Впрочем, вчера он не замечал даже нифрильного проклятья «глаза Саурона». На плакате был изображен имперский боец в серой форме с ружьем на перевес и крупная надпись: «вступай в армию, послужи империи».

На входе им выдали по стаканчику с «наськой». Мана тут же сорвала бумажную крышку, припала губами, отпила сразу треть, выдохнула с облегчением, оживилась. Аким дышал с трудом, будто на грудную клеть камней навалили, но зато он четко ощущал, как растекается бессильно проклятие «глаза» по его жилому пузырю. «Защита работает, - подумал он с удовлетворением, - еще бы с Маной сработало».

Сама Мана была весела и беззаботна. Под веселый наигрыш она впорхнула в танцевальный зал, задвигалась в такт музыкальному ритму. Танцующая толпа расступилась, вбирая ее в свое аморфное многоглавое тело. Если Акимовы обереги ей и помогали, то внешне это никак проявлялось. Мана вела себя так же, как и вчера.

Он старался не спускать с нее глаз и не отходить ни на шаг, но она будто умышленно как бабочка все норовила куда-то упорхнуть. Ее беззаботность сердила, но Аким был терпелив. Он не ушел через положенные ему два часа, не ушел и через четыре. Он был сильно заторможен, как водолаз на большой глубине, терпел навалившую усталость, раз за разом смахивал с виска каплю липкого пота, но лучше так, чем с бараньей радостью позволять тянуть из себя силу и жизнь.

Уже под самое утро на его глазах какой-то совсем ослабший и одуревший от настоя паренек, бледный как мел и с черными кругами вокруг глаз, не удержался на ногах, когда кто-то из танцующих случайно толкнул его плечом в спину. Паренек повалился на пол, стаканчик с настоем, что он так старательно держал, боясь пролить,