Мировая жила - Дмитрий Парсиев

я буду торчать в этом клубе до утра. Не два часа, как все остальные, а все восемь. Ясно теперь?

- Нет. Не ясно.

- Акима. Пойдем. Мне опаздывать никак нельзя, - в глазах у Маны начали наворачиваться слезы, - Сам все увидишь.

Аким негромко выругался и пошел, вернее позволил Мане отвести себя в этот клятый клуб. Впрочем, зайдя внутрь, Аким был сбит с толку. В клубе царило веселье. Играла музыка. Нарядно одетые люди смеялись, общались, танцевали. Никаких «упырков» он не видел, и даже намеков не наблюдал.

На входе Аким, как и любой другой входящий, получил бумажный стаканчик с настоем, а «личная имперка» на запястье мигнула таймером, начав посекундный отсчет положенного ему времени пребывания: 1.59.59…1.59.58…1.59.57.

- Не стой столбом, - весело крикнула ему Мана.

Аким перевел взгляд на девушку. От недавнего подавленного состояния не осталось и следа. Щечки ее раскраснелись, глаза блестели озорством. Мана явно успела отхлебнуть «наськи» из своего стаканчика. Она решительно схватила Акима за руку и потащила внутрь, туда где было много людей, где во всю шло гулянье.

Аким и сам не заметил, как его «отпустило». Ушла тревога и озабоченность. Он даже попенял себе за свою чрезмерную подозрительность и привычку выискивать во всем подвох. Люди в клубе собрались замечательные, непринужденные, жизнерадостные. Аким поддался атмосфере всеобщего праздника, позволил Мане вытащить себя на незатейливый танец. Разговорился с компанией молодых людей, согласившись даже отхлебнуть «наськи» за знакомство.

Он бы, вероятно, не отказался приложиться к настою еще разик, но тут Мана посетовала, обиженно выпятив нижнюю губу, что у нее закончилась «наська», и Аким великодушно отдал ей свой стаканчик. Положенные два часа пребывания в клубе пролетели для него будто в тумане. Его сознание немного прояснилось, когда он обнаружил себя спорящим с Маной.

- Иди. Иди дурачок. Вышли твои два часа, - весело смеясь, Мана пыталась вытолкать Акима из клуба, - Иди уже, деревня!

Аким упирался, говорил, что останется вместе с Маной на всю ночь. «Вместе пришли, вместе и уйдем» - твердил он, и нелепо лыбился.

- Дурак, - Мана кричала ему прямо в ухо, музыка гремела так, что иначе было не докричаться, - А кто меня утром встретит? Я же не дойду-у-у. Иди. Иди дурачок…

Мана все же смогла выпроводить Акима, убедив, что он должен встретить ее на выходе из клуба в семь часов утра в сознании, трезвом уме и твердой памяти: «деревенский дурачок должен дотащить бедную Ману до дома». Слегка покачиваясь, Аким зашагал к общажке с блуждающей глуповатой улыбкой на лице. И с каждым шагом беззаботное дурное веселье стремительно выветривалось из головы.

А на полдороге его накрыло лютым откатом, и он понял отчетливо, что, во-первых, только что выбрался из-под воздействия мощнейшего проклятья, во-вторых, при всей своей силе проклятие было настолько тонким, что он его даже не замечал, в-третьих, его веселый настрой был наведенным извне. Акима заметно трясло, красная послужная дорожка заалела, пошла разгонять по телу волны жара, запоздало начав выталкивать из него вредоносную злую могию чужого города, а клятый «забор» на внутренней стороне запястья напротив явно засветил ядовитой зеленью.

- Так вот ты какой, «заборчик», - пробормотал Аким, клацая зубами от озноба, с ненавистью глядя на свой запястный штрих-код как на внедренного врага-диверсанта, - Помогаешь, значит, силу из меня тянуть.

И тут Акима озарило пониманием, расставившим все по своим местам, он припомнил, как Мана сказала ему сегодня днем: «…либо на девятый километр, либо в клубе до утра… - а когда он спросил, что за километр такой, ответила, - на девятом километре городская станция заправки… все заправляют. Ходульки, думаешь, на чем ходят? Все приборы эти нифрильные, думаешь, на чем работают?»

Аким понял, на какой силе работают нифриловые движители империи от простеньких светильников до тяжеленных поездов и кораблей. Эту силу вытягивают из людей здесь в городе. А особенно много силы вытягивают в клубах. Пока люди расслаблены, пока танцуют, общаются и попивают «наську», проклятие того самого «глаза Саурона» пьет из них силу.

«Мог и раньше догадаться, - Аким на ходу выпятил нижнюю челюсть, - И так ведь знал, что нифрил – он сам по себе каменюка каменюкой, что именно человек, и только человек, наполняет камень силой, наговаривая приказы, заклятья и проклятья. И чем сильнее мога, тем больше силы он способен в камень вложить. А здесь вон как! Здесь и могой быть не надо. Из тебя и так силу выкачают, и даже разрешения не спросят».

Преодолевая приступы дурноты, он добрел до общажки, поднялся на третий этаж и доковылял по коридору до нужной двери. Какое-то время непонимающе смотрел на запертый замок, пока не догадался провести «забором» перед считывающим устройством. Замок со щелчком открылся. Вошел в дверь, подумав с неудовольствием, что даже этот нифрильный замочек подпитан выкаченной из людей силой.

Зайдя в прихожку, Аким постоял перед дверью в «свою» комнату, заглянуть в которую, он до сих пор не удосужился. Махнул рукой и зашел в комнату Маны, не раздеваясь, сил хватило только на то, чтобы разуться, повалился на кровать. У него было несколько монет, и он бы мог наложить на башку свою дурную заклятие заморозки, чтобы переждать в забытьи откат от городского проклятия, но тогда он может вовремя не проснуться и не встретить Ману. Придется терпеть.

Как только он положил голову на подушку и закрыл глаза, дурнота накатила с удвоенной силой. Нужно было срочно себя чем-то занять. Аким разлепил тяжелые веки и стал разглядывать этот клятый «забор» на внутренней стороне запястья. «А кстати, почему этот штрих-код зеленый? – вдруг он осознал странную противоестественность его цвета, - У меня ведь послужная дорожка красная! Любые нифрильные знаки тоже должны быть красными».

Аким вспомнил, как Грач-ловкач ставил ему первый знак, и как Аким смог усилить внутреннее сопротивление нифрилу, чтобы рисунок покраснел. Он попробовал сделать тоже самое с забором. Его красный вепрь на наружной стороне запястья вошел в противоборство с «забором» на внутренней стороне. Кисть нагрелась, будто он сунул ее в огонь.

Когда сил терпеть уже не осталось, забор будто поддался, и его цвет сменился на синий. Аким вспомнил, что синий цвет – переходный. Он решил терпеть еще, и в какой-то миг образ распался на два. Теперь на запястье были два «забора», будто по контуру прежнего зеленого «забора» прорисовался еще один - красный. «Как у Ольхи – припомнил Аким, - ее запястный образ тоже