Ляля, Наташа, Тома - Ирина Муравьева

– Господи, – всплескивала руками бабушка, блестя глазами от любопытства. – Кресла! Им же сто лет! Все пружины наружу!

– Он говорит, что это чепуха, пружины можно подобрать. Главное – львы на ручках.

– Не родись красивым, а родись счастливым, – философски вздыхала бабушка и поджимала губы. – Везучий, я всегда говорила…

Он выскакивал из машины, сияющий, подтянутый, маленький. Смуглое лицо тут же озарялось радостью.

– Ну и воздух у вас тут! – говорил он и шумно втягивал ноздрями наш еловый, сосновый воздух. – Мать честная!

Взбегал по ступенькам на террасу, вынимал из согретого солнцем портфеля какой-нибудь рулет или кекс с изюмом, садился в обшарпанное кресло с львиной мордой на ручке.

– Моя мечта… – гладил львиный оскал. – Сопру я их…

Мы вместе шли на пруд через просеку, и он пускался рассуждать о Кафке, о только что напечатанном Булгакове, и видно было, что даже такая безнадежная вещь, как «Превращение», вызывает у него восторг.

– Свушай, – взволнованно говорил он отцу по-русски. – Это же шедевр! Я всю ночь не мог заснуть! И какая фантазия! Свушай! Мать честная!

А отца все тянуло поговорить о том, как они глупо прожили жизнь, вокруг Совдепия, стукачи и карьеристы, в Ленинграде посадили евреев, выразивших желание уехать.

– Михель! – шептал мой отец и в горячности ломал прутик напряженными пальцами. – Ты только подумай, молодцы какие! Герои! Я преклоняюсь!

– Да, каждому свое, каждому свое, – грустнел он и похлопывал отца по плечу. – Мы вот с тобой геройствовать не можем, надо этих маленьких дурочек поднимать, – кивал подбородком в мою сторону. – Что поделаешь…

А потом лицо его светлело, и, понижая голос, он говорил что-то по-немецки, чего я не понимала, но по выражению его заблестевших глаз и смущенной улыбке догадывалась, что он посвящает друга в свою тайну и ищет у него поддержки.

Марина поступила в институт, в доме готовилось торжество. Надо было по-царски принять и декана, и замдекана, и заведующую кафедрой, и старых друзей. С рынка привезли три корзины фруктов и овощей. Люда, завитая, оживленная и похорошевшая, хлопотала вовсю, дог оглушительно лаял, потому что была суета, суматоха, хлопали дверью лифта, таскали от соседей с пятого этажа стулья, сдвигали столы… Сияющий, он вошел в кухню. Жена, стоя на коленях перед духовкой, обернула к нему разгоряченное лицо:

– Я все боюсь, не мало ли вина? Ты бы съездил, пока не закрыли…

– А как там кулебяка?

Он наклонился к плите, она одновременно поднялась с колен, и они смешно стукнулись лбами.

– Ну вот, Лю, извини, я не нарочно, – потирая ее ушибленный лоб, засмеялся он. – Я не хотел.

– Ты мне давно рога наставил, – хрипло сказала она и умоляюще-напряженно посмотрела на него, словно желая непроизвольной реакции. – Я ко всему привыкла.

– Ну, – сморщился он, забыв стереть с лица улыбку. – Что ты говоришь, Лю…

Вдруг Люда изо всей силы стиснула руками его шею:

– Миша! Я тебя умоляю! Посмотри, девочка выросла, в доме все есть, я тебя обожаю, обожаю, когда ты такой, как раньше, когда ты с нами! Брось эти глупости! Видеть не могу, как ты уходишь к чужой бабе, мучаешь меня, врешь, как последняя сволочь! Я не могу вынести этого!

Она заплакала, громко, хрипло, неистово, и, продолжая обнимать его, сползла вниз, опять опустилась на колени. С высоты своего небольшого роста он увидел ее поднятое к нему умоляющее и одновременно готовое на лютую ненависть лицо в потеках расползшейся краски и начал торопливо поднимать ее за локти, но она сопротивлялась, вжималась лбом в его ноги и хрипло бормотала сквозь рыдания:

– Нет, обещай мне, немедленно! Сию минуту обещай мне! Ради Марины! Не для меня! Ради Марины!

Его спас телефонный звонок. Оторвавшись от жены, он снял трубку:

– Свушаю.

В трубке молчали. Неожиданно он понял, что это она. Узнал ее дыхание. Люда медленно поднялась с колен, вытерла размазанную по щекам краску и начала резать салат. В трубке молчали.

– Свушаю вас, – с усилием выдавил он.

– Ты не мог бы приехать ко мне? – тихо сказала она. – Я так соскучилась, мне плохо.

Люда внимательно смотрела на него красными измученными глазами. Рука с ножом мелко дрожала над салатницей.

– Боюсь, что вы ошиблись номером, – презирая себя, произнес он.

Раздались гудки.

Девочка делала карьеру. Она была уже в комитете комсомола и успела на две недели съездить в ГДР. Появились в ней какая-то вкрадчивая кошачья мягкость и та одуряющая женственность, которая действует сильнее красоты. Любуясь дочерью, он смеялся, глядя, как она ловко лавирует между поклонниками, не подозревающими о существовании друг друга. Его домашняя жизнь становилась все плотнее, все вещественнее. Люда и Марина были помешаны на тряпках. Его по-прежнему увлекало переустройство квартиры. В феврале он купил два совсем неплохих женских портрета конца восемнадцатого века и теперь подгонял под них весь интерьер столовой. Между тем его поездки в Калугу сами собой участились. Она перестала плакать, перестала требовать, чтобы он приезжал чаще, и Люда вроде бы тоже оставила его в покое, целиком погрузившись в бытовые заботы, покупки, сплетни, Маринину жизнь. Все осталось на своих местах, ничто не пострадало, не обвалилось, не взорвалось, только прибавилось счастья, терпкой остроты, праздничности.

– Ты пойми, – радостно говорил он моему отцу, от волнения переходя с немецкого на русский. – Моя женщина. Моя. Никогда такого не было.

– А муж – что? – смущенно спрашивал отец, не умеющий просто смотреть на вещи.

Он морщился:

– Что муж? Я не знаю. К чему мне думать об этом?

– Но, может быть, она мучается, – не унимался отец. – Отвратительная двойственность.

– Я понимаю, – он мрачнел, опускал лысеющую голову, как виноватый. – Но что можно изменить? Я не могу оставить Маришу. И потом, Люда… Она же не сделала мне ничего плохого… Квартира, собака. Как быть с этим? И кстати, я думаю, она сама этого не хочет! У нее же дети, обязанности. Так сложилось. Мы платим за свое чувство. И так лучше. Главное, что я уверен в ней. И в себе уверен.

У Марины появился новый воздыхатель. Сын генерала, заканчивает переводческое отделение. Долговязый, широкоплечий, с сильной челюстью, молодой человек был отличной партией.

– Что ты, с ума сошла – так рано замуж? – искренне удивлялась Люда, расширяя темные глаза.

Они сидели вдвоем в розовом будуаре перед грудой шмоток, отложенных знакомой продавщицей из комиссионки.

– Понимаешь, мама, – разумно сказала Мариша, подпиливая перламутровый ноготь. – Все равно через это надо пройти. Без обручального кольца я такой глупости не сделаю. А так у меня будут развязаны руки.