Ляля, Наташа, Тома - Ирина Муравьева

– Через что надо пройти? – не поняла Люда.

Мариша, усмехнувшись, кивнула на постель.

– Он сам хочет жениться. Какая разница? Надоест – разведусь…

При слове «разведусь» Люду передернуло.

– Как ты думаешь? – пробормотала она, глядя в пол. – Миша опять туда поехал?

На лице дочери появилось привычное брезгливое выражение.

– Разумеется, куда же еще? Если бы я была на твоем месте, ни одной минуты не стала бы этого терпеть!

Люда сжала виски руками.

– А что же мне делать?

– Тебе – ничего, – с упором на слово «тебе» произнесла Мариша. – Со мной бы такого не было. Я бы вот так держала, – она сжала перламутровые пальцы в кулак и показала как. – Но он бы ничего не почувствовал. Тут есть свои маленькие секреты, мама, ты их просто не знаешь…

Свадьбу назначили на конец июня. Приезжали знакомиться родители жениха: высокий, прямой, с багровым лицом генерал и маленькая генеральша в белых капроновых перчатках. На следующий день он заскочил к нам на Плющиху, быстро съел тарелку борща и с подробностями воспроизвел бабушке всю сцену знакомства.

– Важный человек, – сказал он про генерала и надул щеки, показывая, как тот осматривал квартиру. – Совершенно невежественный, но со здравым смыслом. Правда, без юмора. Красный, как вот этот борщ.

– Алкоголик? – ахнула бабушка.

– Нет, думаю, что нет. Алкоголик до таких высот не дотянется. Может быть, тайный, в душе.

– И не противно тебе, Михель? Быдло ведь! – возмущался мой отец. – Куда тебя заносит?

– Свушай, – мягко возражал он. – Они же могут быть совсем неплохими людьми. Мало ли как у кого жизнь сложилась?

И тут же с невольным восхищением сообщил, что на всем протяжении генеральского визита у подъезда стояла черная «Волга» с шофером, а прощаясь, генерал предложил Люде каждую неделю отовариваться в закрытом распределителе.

– Платье Марише я уже заказал. Будут шить в ателье Большого театра. По страшному блату! – он засмеялся, схватился за щеки. – И стоить будет тоже неплохо! Но что делать! Пусть у меня эту свадьбу запомнят надолго! Сеня сценарий пишет.

– Ой, да ну вас! – бабушка замахала на него руками. – У нее, у Марины, еще сто мужей будет, помяните мое слово! Так каждый раз и сценарий писать?

Он поцеловал ей руку:

– Люблю вас за язык. С вами не скучно.

Свадьбу отпраздновали в ресторане «Прага», с черной икрой, музыкой и двусмысленными тостами. Генерал был выбрит до глянца. Пришли боевые друзья, в орденах и регалиях, и их жены, с дряблыми шеями, в меховых накидках и бриллиантовых кольцах. Был даже бывший разведчик с темным шрамом через всю щеку, стройный, мускулистый, крепко пахнущий одеколоном. Хлопали, кричали «Горько», заставляли целоваться не только молодых, но и генерала с генеральшей, и его с Людой. Танцевали до того, что подмышки нейлоновых рубашек потемнели от пота. Аккомпаниатор Вертинского сел за рояль, прикрыл восковые, в синих венозных веточках веки и с чувством пропел: «Что мне делать с тобой и с собой, наконец, где тебя отыскать, дорогая пропажа?»

Невеста была не в белом, а в темно-вишневом гипюровом платье с совершенно открытой спиной. Он с гордостью протанцевал с ней первый танец и, чувствуя на себе одобрительные взгляды гостей, при последнем такте лихо опустился на одно колено и так стремительно обвел ее вокруг себя, что легкий гипюровый шлейф накрыл его плечи, как пена. Потом медленно покружился с Людой, счастливо прильнувшей к его рукаву, потоптался с длинноногой женой разведчика в вызывающем туалете из змеиной кожи, вытащил в круг даже красную от смущения новую родственницу, мать жениха, визжавшую, что она последний раз танцевала, когда сама выходила замуж.

А потом, в разгар всеобщего веселья, вышел в холл перевести дыхание и вдруг ощутил тоску. Откуда? «Нервишки пошаливают, – мысленно успокоил он самого себя. – Слишком большая нагрузка». Постоял, посмотрел на танцующих сквозь брызги маленького фонтана, восхитился спокойной Мариной в вишневых кружевах, хрустнул пальцами, приказал себе ощутить, что все хорошо, все отлично, и уже было поверил в это, как вдруг вспомнилась она в тот момент, когда они опять расстаются, всякий раз медлившая выходить из машины, отпускать его обратно в Москву, вспомнил, как он крепко сжимает на прощание ее колени, целует знакомые, готовые расплакаться губы и, подавляя в себе растущее желание начать все сначала, бодро говорит ей: «Ну, я поехал. Завтра перезвонимся». Тоска усилилась, не отпустила его, и, подчинившись ей, он тихо вернулся в зал, сел рядом с моим иронически наблюдавшим генеральское веселье отцом и шепотом сказал ему по-немецки:

– Паршивая штука – старость. Что ни говори, паршивая…

Молодым отвели голубую Маринину комнату. Месяца два все было тихо и спокойно. По ночам через стену просачивались сдерживаемое дыхание зятя и музыкальное посмеивание Мариши. Потом полетели отголоски неожиданных распрей.

– Это мое дело, куда я деньги трачу, – яростно шипел генеральский сын. – Не хватало мне еще спрашиваться!

– Придется, дорогой, – ледяным голосом отвечала дочь. – Придется спрашиваться!

Зять выскакивал в столовую, взъерошенный, похожий на большую озверевшую лошадь, вставшую на дыбы. Громко хлопал дверью и убегал в институт, не позавтракав. Мариша выплывала через полчаса, уже одетая, подкрашенная, нежно пахнущая французскими духами, садилась пить кофе, оттопырив перламутровый мизинец. Прихлебывала, недобро блестя глазами, щурилась в открытое окно. Назревало что-то неприятное. Все чаще ему хотелось исчезнуть из дому, квартира перестала радовать, зять вызывал тошноту, Люда – раздражение. Повадилась звонить дура-генеральша, давать советы, рассуждать о жизни тоном жэковской активистки. Он терпел, вежливо переспрашивал, вежливо соглашался. Потом началась бессонница. Ночью все как-то особенно цепляло за нервы: и постанывание собаки, и Людин храп, и дождь за окном. Теперь он старался звонить в Калугу каждый день. Закрыв глаза, слушал ее голос, представлял, как она смеется, сердится, поправляет рукой волосы. «Мивая моя, – чувствуя, как все внутри заходится от нежности, шептал он. – Скоро встретимся, не огорчайся, мивая…»

На ноябрьские им неожиданно повезло. Люда решила прокатиться в Ленинград на юбилей подруги, а генерал отправил «детей» в дом отдыха для высокопоставленного военного состава. Он остался один на целых четыре дня. Это было подарком неба, прыгать хотелось от радости.

– Ты можешь приехать? – умоляюще говорил он в трубку. – Придумай что-нибудь! Это же никогда не повторится!

Он взял за правило никогда не спрашивать ее, что происходит дома, как ей удалось приехать в Москву или встретиться с ним в Калуге, прогулять работу, вернуться поздно вечером. Единственное, о чем они иногда заговаривали, были дети. Он так гордился Мариниными успехами, что трудно было удержаться и не рассказать ей, какая у него умная, чудесная дочка.

– Вырвешься? – настаивал он и теперь. – Сможешь приехать? Приедешь?!