Мальчик из Блока 66. Реальная история ребенка, пережившего Аушвиц и Бухенвальд - Лимор Регев

Воспользовавшись этим, он попросил немца перевести его в детский блок, и уже через несколько дней вопрос был решен. Мы снова воссоединились.

Блок 66 находился в дальнем от ворот конце лагеря, рядом с лесом. Местность была болотистая, что представляло угрозу для здоровья. От основного лагеря нас отделял забор из металлической проволоки под напряжением. Детей в блоке было около тысячи. Старостой был Антонин Калина, его помощниками доктор Флузер, чешский еврей, и Густав Шиллер, польский еврей.

Блок был переполнен. Койки стояли в четыре и даже пять ярусов, но при этом места хватало не всем, и тем, кому не повезло, приходилось спать на полу. Тем не менее мы все радовались своей удаче, потому что члены подполья, которые управляли блоком, относились к нам намного лучше, мягче.

Одним из самых больших преимуществ было то, что они не посылали нас на работу. Весь тяжелый физический труд ложился на плечи взрослых в возрасте от семнадцати и старше. Работать им приходилось в суровых зимних условиях, и в январе-феврале, когда стояли сильные морозы, многие не смогли их пережить. Сам факт того, что нас перестали посылать на работу, значительно облегчил наше положение, которое в любом случае оставалось достаточно тяжелым.

Единственное, чего от нас требовали, – это присутствовать на утреннем и вечернем построении. Остаток дня мы были предоставлены самим себе. Поверку проводили на плацу, находившемся довольно далеко от нашего барака. Январь 1945 года выдался особенно морозным, температура стояла около двадцати градусов ниже нуля. Нам приходилось стоять там по несколько часов в легкой, ношеной одежде, снимая и надевая шапки, размахивая ими над головой.

В какой-то момент Калине пришла в голову блестящая мысль. Он сказал немцам, что в нашем блоке свирепствует тиф и поверку лучше проводить на месте, в бараках, а отчитываться перед администрацией будет он сам, утром и вечером.

Немцы, которые очень боялись распространения в лагере болезней, приняли его предложение. Нам разрешили проводить утреннее и вечернее построение в блоке. Калина проводил перекличку и отчитывался перед немцами, позволяя нам делать что угодно.

Это было важно, потому что нам не приходилось выходить на плац при сильном морозе. Кроме того, Калина позаботился о том, чтобы каждый из нас получил по два одеяла. Мы проводили очень мало времени на свежем воздухе. Самостоятельные прогулки по лагерю были запрещены, и большую часть времени мы просто лежали на койках в переполненных блоках.

В какой-то момент Калине пришла в голову мысль. Он сказал немцам, что в нашем блоке свирепствует тиф и поверку лучше проводить в бараках, а отчитываться перед администрацией будет он сам, утром и вечером.

Обратной стороной этой ситуации была постоянная скученность в помещениях и быстрое распространение болезней в замкнутых пространствах.

Калина заботился о нас во всех аспектах, которые были в пределах его полномочий. В отличие от всех других лагерей, в Бухенвальде нас не били, с нами обходились по справедливости, и еда делилась поровну. Тем не менее мы постоянно были голодны, потому что даже в Бухенвальде суп нам давали только раз в день. Утром и вечером приходилось довольствоваться жидким кофе.

После окончания войны мы поняли, что выжили во многом благодаря переводу в 66-й блок. В других блоках Бухенвальда, где также размещались евреи, условия были совсем другие. Каждое утро из них выносили несколько десятков трупов заключенных, которые не выдержали холода, голода и каторжного труда.

Проходили месяцы. Зима уступила место первым дням весны.

Настал март, приближался Песах. Прошел год с того дня, как мы отмечали праздник в гетто – в тягостной, нерадостной атмосфере, без мацы, но вместе. Здесь, в Бухенвальде, впервые в своей жизни я встречал Песах один, без родителей и брата. Я не чувствовал ровным счетом ничего.

Соблюдение праздников для нас – священная традиция, и с юных лет я каждую субботу посещал синагогу с отцом и ощущал глубокую связь с иудаизмом и его заповедями.

С прошлого года, когда нас загнали в вагоны для скота и повезли в Аушвиц, мой мир разрушился не только физически, но и ментально, и эмоционально. Я был брошен на произвол судьбы, один, без единого близкого человека рядом. Я стал свидетелем крайней человеческой жестокости, массовых смертей и перенес условия, непригодные для животных, не говоря уже о людях. Я провел Рош ха-Шана и Йом-кипур в Буне, не зная даже, какое число на календаре. Я отошел от всех религиозных и традиционных символов, которые сопровождали меня на протяжении всей прежней жизни.

Однажды вечером, незадолго до Песаха, ко мне подошла группа мальчиков. Они попросили меня помолиться вместе с ними в задней части блока – им недоставало одного человека. Впервые в своей жизни я не знал, как буду молиться. К кому я обращу свои молитвы?

Осталось ли еще что-то, во что можно верить?

Я смотрел на них и слышал, как колотится сердце. С тех пор как я покинул дом двенадцать месяцев назад, я ни разу не молился.

– Как молиться? У нас ничего нет. И какой в этом смысл? – спросил я.

Я чувствовал, что мир веры, из которого мы пришли, разрушен. Возможно ли его восстановить? И если да, то как? Я не знал.

– У одного из заключенных, Лазера, есть молитвенник, который он тайком вывез из Аушвица, – ответил кто-то из мальчиков.

Мы выжили во многом благодаря переводу в блок 66. Из других блоков Бухенвальда каждое утро выносили несколько десятков трупов заключенных.

Религиозное образование, бывшее сердцевиной моей жизни со дня рождения, оказалось сильнее сомнений, и я присоединился к ним. Укрывшись в глубине блока, мы провели молебен в соответствии с традицией.

Помню, я еще подумал про себя: «Если мы когда-нибудь выберемся отсюда живыми, кто поверит нашей истории, этой сумасшедшей реальности, в которой мы живем?»

Годы спустя я узнал, что Лазер – мальчик, который тайком вывез молитвенник из Аушвица, – стал лауреатом Нобелевской премии мира и звали его Эли Визель.

Я написал ему личное письмо и упомянул о той молитвенной службе в Бухенвальде на Песах 1945 года. В полученном мной ответе говорилось, что это действительно был он, тот мальчик, который собрал нас вокруг своего молитвенника в момент, когда пламя еврейской традиции вспыхнуло и не погасло.

* * *

Фронт приближался, звуки артиллерийской канонады становились все слышнее, и привычный для лагеря порядок начал расползаться по швам. То там, то здесь проявлялась несвойственная немцам неряшливость.

4 апреля рабочих перестали выводить на утренние смены. Все понимали, что конец близок.

Однажды Калина вошел в блок с особенно серьезным выражением лица и приказал сменить наши рубашки на рубашки умерших в лагере политических заключенных с красным треугольником возле номера на нашивке.

Под его руководством мы сорвали рубашки с номерами и желтыми эмблемами, а потом Калина сжег все доказательства того, что мы евреи. Лидеры подполья понимали, что немцы вот-вот начнут эвакуацию из блока 66 всех еврейских заключенных, которых отправят потом из Бухенвальда в неизвестном направлении. Цель немцев была ясна: уничтожить всех евреев как живых свидетелей их злодеяний, сделать так, чтобы от них не осталось и следа.

Калина спас нас, заставив обменяться рубашками с мертвыми политическими заключенными, но это была лишь одна из мер, предпринятых подпольем ради спасения наших жизней. Поскольку немцы в любое дело привносят порядок и организованность, администрация лагеря имела в своем распоряжении полную информацию о каждом прибывшем в Бухенвальд заключенном и, прежде всего, данные о его номере, национальном (этническом) происхождении.

Чтобы помешать им и затруднить установление личности каждого узника блока 66, подпольщики подожгли помещения лагерной администрации. Документы сгорели, и теперь у немцев не было материалов ни об умерших политических заключенных, ни о еврейских детях, которые просто-напросто «исчезли».

Калина действовал быстро и решительно и, как оказалось, своевременно. На следующий день после того, как мы сменили рубашки, всем заключенным евреям было приказано собраться на плацу.

Калина четко и твердо проинструктировал нас авторитетным голосом и решимостью не подчиняться распоряжениям эсэсовцев. Когда солдаты пришли в блок и попросили всех евреев выйти, мы остались на своих местах. Мы в первый раз не подчинились приказу. Все дрожали от страха, но Калина