Наследники земли - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

предпримет Бернат, если ты не прислушаешься к моим словам. Я его знаю, Уго. Он был достаточно снисходителен к тебе. Я видел, как он убивал людей голыми руками, как заставлял их страдать до такой степени, что они сами молили его о смерти, а он оставлял их мучиться. Сегодня для него нет человека дороже сына. Держись подальше от его семьи. Покиньте Барселону, если так нужно. Исчезните! Пожалуй, это будет самым лучшим решением.

– Уехать? Никогда. Арнау мой внук. Он сын Мерсе, и мы не сдадимся…

– Я тебя предупредил, – перебил Герао и направился к двери.

– Засунь свои предупреждения в жопу, – крикнул Уго, – и передай Бернату, что я сделаю все возможное, чтобы быть рядом с Арнау!

Герао, уже взявшийся за ручку двери, обернулся и, снисходительно глядя на Уго, покачал головой.

– Первый арбалет для этого вшивого корсара раздобыл я! – выпалил Уго, к изумлению Герао. – Мне пришлось украсть его с верфей. И я перепрыгну через любые стены, чтобы снова видеть своего внука. Передай Бернату, что ему придется убить меня прежде, чем я отрекусь от Арнау.

– Почему он мне этого не открыл?

Катерина не осмелилась взглянуть Мерсе в глаза. За последние дни у нее сложилось впечатление, что Мерсе уже вышла из первоначальной летаргии, граничившей с беспамятством, и теперь скорее притворялась, добровольно обрекала себя на постоянное молчание, словно хотела, ничем не проявляя себя, узнать, что происходит вокруг. В отличие от всех тех ночей, которые Катерина провела у ее постели с тех пор, как альгвасил сообщил, что Мерсе ни в чем не обвиняется, в последнее время русской казалось, что кто-то наблюдает за ней в полумгле женской палаты, едва освещенной факелами. На рассвете, когда врачи и хирурги начинали обход, а добровольные сиделки расходились по домам, ей хотелось верить, что ничего такого не было, что это ощущение вызывали ночные тени, плач и стоны. Да и усталости можно было его приписать. Больше двух месяцев она ухаживала за Мерсе ночь за ночью, а утром возвращалась в таверну и не уходила спать, пока Уго всеми правдами и неправдами не отправлял ее наверх. Поэтому ее не удивило, что Мерсе задала вопрос, которого Уго так боялся: почему от нее скрыли ее происхождение? Они уже были к нему готовы – каждое утро встревоженный отец спрашивал Катерину, не заговаривала ли Мерсе об этом. «Нет», – успокаивала Катерина. Но нынешним утром она уже не сможет так сказать.

– Ты всегда была его дочерью, – ответила русская. – Уго не думал, что нужно открывать тебе правду, от которой нет никакого толку: если бы ты и узнала ее, ничего бы не изменилось. – Катерина задумалась. – Барча считала так же.

Мерсе затихла. Катерина, сидевшая у изголовья, смотрела прямо перед собой, устремив взор на горящий напротив факел. Впереди была целая ночь.

– А он не подумал, что мне следует знать, что я дочь Сатаны?

– Твой отец этого не знал – он не ведал подробностей твоего рождения, поскольку Рехина ему не рассказывала. Он думал, что ты дочь какой-нибудь нищенки. Но ты уж точно не дочь Сатаны или какого-нибудь демона.

– А моя мать… настоящая, та, которая меня родила, утверждает, что я дьявольское отродье, – возразила Мерсе. – Кому же об этом знать, если не ей? И другая, Рехина, говорит, что я дочь Сатаны. Две матери… и обе утверждают одно и то же.

Катерина вздрогнула при упоминании Рехины. Сколько бед принесла им эта чертова шлюха! Узнав, где заключена Мерсе, Катерина и Педро перестали носить ей вино. Последствия не заставили себя долго ждать: Рехина билась в агонии, кричала как сумасшедшая, требуя вина и огненной воды. Она лупила по стенам своей кельи с такой силой, что церковь Пресвятой Троицы содрогалась, как при землетрясении. Отец Жоан не мог служить мессу – его прерывали крики и ругань, чем дальше, тем непристойнее. В церкви, которую воздвигли новообращенные евреи, чтобы доказать, насколько крепка их вера, Рехина вновь принялась вопить и ругаться по-еврейски – на языке, которым пользовалась в детстве, в синагогах и в родном квартале. Возмущенные христиане стали жаловаться – и когда епископ приказал проломить брешь в келье, бегинку нашли мертвой. Она скончалась от голода – ее больше никто не кормил – и жажды – ей больше никто не носил вина, разбавленного огненной водой.

– Рехина умерла, – призналась Катерина, – но, как бы то ни было, ты не должна ей верить. Она была злой и коварной – и предала даже ту, кого считала дочерью. Ты из-за нее пострадала.

Катерина замолчала, ожидая, как встретит эту новость Мерсе.

– Мне не жаль, – наконец сказала та со спокойствием в голосе. – Мне не жаль.

– Разделяю твои чувства, – солгала Катерина, скрывая улыбку, которую не сумела сдержать, говоря о смерти этой змеи. – Что до твоей матери Арсенды, – добавила русская, сменив тему, ибо боялась вновь не сдержать улыбки, – то Уго считает, что ее обманули. Она была очень набожной девушкой, верила беспрекословно всему, что говорили старшие монахини, тем паче если дело касалось Бога, Церкви и, чего уж там, самого дьявола. Кто-то ее изнасиловал, лишил ее невинности – и этот подлец был первым и единственным, кто насладился ее красотой и молодостью, потому что она и впрямь была молода и прекрасна, совсем как ты, – но этот мерзавец отнюдь не был дьяволом. Твой отец думает, что то был какой-нибудь похотливый священник, князь не тьмы, но Церкви, который и скрыл свой грех за сказкой о дьяволе. И с тех пор твоя мать верит в эту глупость: что ею овладел Люцифер. А вот чего она точно не знала, так это что ты жива.

– А мой сын? – помолчав, спросила Мерсе.

– С ним все хорошо, – ответила Катерина и, прикрыв глаза, добавила: – Он крепкий и здоровенький.

Мерсе замолчала и за всю ночь не вымолвила больше ни слова. Катерина не стала нарушать ее молчания и заговорила, лишь когда пришла пора уходить:

– Хочешь, чтобы я рассказала твоему отцу о нашем разговоре, или все это останется между нами?

– Когда-нибудь же он узнает, что я знаю, верно? – (Русская кивнула.) – Скажи ему, что я его прощаю, – добавила Мерсе. И уже у изножья постели Катерина услышала, как Мерсе произнесла: – И что я его люблю.

Улыбка врача, который поспешил подойти к больной, услышав, как бегло и связно та говорит, прервала их беседу. При свете дня было видно, что Мерсе идет на поправку, хотя еще заметны следы жестокого обращения: поредевшие волосы, высохшее лицо, множество беловатых