Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн

этих чувств: он мог бы в любой момент пожертвовать своей жизнью за Амальдауна, он мог бы, наверное, даже совершить убийство, если бы Амальдаун этого потребовал. И в то же время этот синий карлик был единственным человеком в мире, которого Космист ненавидел и боялся, осознавая при этом, что у этого страха и у этой ненависти нет никаких рациональных причин. Судя по всему, Амальдаун (обычно столь отстраненный и холодный) действительно вдруг решил проявить заботу о своем подчиненном: подослал ему прекрасную девушку. Неужели этот астрофизик скрывал в себе добрую душу за личиной холода? Или же ему для чего-то потребовалось, чтобы некие зеленые глаза надзирали за его учеником?

Образы ученых в кино – отдельная и грандиозная тема. Как правило, речь идет о великом ученом, совершившем или совершающем на наших глазах некое открытие. Эта фигура является эссенцией самых острых страхов и надежд, но к тому же открытие, совершенное такого рода персонажем, обычно открывает некую дверцу внутри кинопространства, внутри киноповествования, и за этой дверцей обнажается универсальный второй план: мир закулисных образов, составляющих изнанку любой истории.

Фильм «Эксгибиционист» пронзается насквозь двумя потоками образов такого рода: во-первых, это документальные съемки далекого космоса, во-вторых – образы материальных процессов, видимые под микроскопом, – то, что творится в глубине тех рубиновых или жемчужных дворцов, которые мы называем «капля крови» или «капля спермы».

Задолго до того, как зритель фильма «Эксгибиционист» впервые видит Ирму в лаборатории, Ирму в белом халате, Ирму, склонившуюся над микроскопом, а не над чьим-нибудь членом, – задолго до этого мы уже наблюдаем то, что гипотетически видит Ирма сквозь свой микроскоп, равно как мы видим то, что открывается Космисту посредством телескопов Хаббла и Гершеля. В эти моменты картинка замыкается в круге, указывая на присутствие оптических труб – микроскопа и телескопа, а диалог между этими оптическими устройствами инсценирует перекличку микро– и макромиров за спиной повествования.

В структуре фильма между телескопом и микроскопом вскоре возникает еще один оптический посредник, который тоже округляет изображение, – подзорная труба, с чьей помощью агент, нанятый Бо-Бо Гуттенталем, наблюдает как за Ирмой, прильнувшей к микроскопу, так и за Космистом, у которого из глаза вырастает телескоп.

Вуайеризм удваивается: некто подглядывает за космосом, кто-то за микромиром, и, наконец, кто-то подглядывает за подглядывающими. Вуайеризм и эксгибиционизм составляют столь же неразлучную пару, как мазохизм и садизм. Эти пары неразрывны, но не равновелики; вуайеризм всегда больше эксгибиционизма, так же как и мазохизм всегда больше садизма. Это напоминает парадокс даосской мандалы: ян и инь равны друг другу, но и не равны. Инь всегда больше, чем ян.

Поэтому даже Эксгибиционист оказывается вуайеристом: он не только показывает, но еще и подсматривает за реакцией на его показ.

Появление ученого в кинофильме обозначает языковую границу, то есть являет присутствие специального языка, который непонятен зрителю. Если научно-популярный фильм пытается наладить перевод с этого специального языка на язык, понятный непосвященному, то игровой художественный фильм, напротив, заинтересован в том, чтобы научный язык сохранял свою непостижимость, свою интригующую непроницаемость.

Итак, расставшись с Амальдауном, мы вдруг заглядываем в микроскоп, мы внезапно проваливаемся в микромир, хотя всё еще длится субботний солнечный день, а Ирма появится у себя в лаборатории только в понедельник. Сквозь игру кровяных телец, сквозь танцы сперматозоидов мы видим яркий, лимонного цвета электромобиль, в котором юная зеленоглазая англичанка с длинными светло-золотистыми волосами пробирается по улицам Берлина. Травянистый цвет ее глаз удвоен зеленоватыми стеклами ее очков – фильм, начавшийся в тусклых тонах, внезапно приобретает обостренную яркость: шквал цветов (красные кровяные тельца, лимонный автомобиль, зеленые глаза, золотые волосы), видимо, должен указывать на то, что англичанка еще очень молода, и, возможно, ей действительно понравилось вчерашнее совокупление с Космистом в клубе «Арчимбольдо». Пусть не инопланетянка, но всё же иностранка – она видит Берлин так называемым свежим взглядом, а появление этого свежего взгляда, свободного от синдрома навязчивых идей, являет собой своего рода окошко в структуре фильма – окно в солнечный день, распахнутое ветерком и неожиданно отразившее своим подвижным стеклом нечто, на что мы раньше не в силах были обратить внимание. А может быть, это не окошко, а несущееся в пространстве овальное зеркальце электромобиля, в котором отражается телебашня на Александерплац на фоне синего неба.

Девушка едет на свидание с Космистом, которое они назначили друг другу на рассвете этого дня, когда тела их были соединены, а на ее голове была каска, напомнившая ему о девочке-ангеле, обхватившей руками черный крест. На ее пути из восточной части города в западную мелькает Рейхстаг. Таким образом, ее путешествие вбирает в себя корону и скипетр Королевы Берлина.

Она подхватывает его у входа в зоопарк, возле двух каменных слонов терракотового цвета, охраняющих эти китайские врата, за которыми томятся пленники человеческого вида. После чего они направляются за город, на праздник Воздушных Змеев, где их уже поджидают Ирма и Бо-Бо Гуттенталь.

В пути они болтают по-английски. С этого момента фильм «Эксгибиционист» полностью переходит на этот язык. То ли в качестве особой вежливости в отношении объявившейся в нашей истории англичанки, то ли согласно капризу несуществующего режиссера все персонажи вплоть до слова The End изъясняются друг с другом на всеобщем языке, время от времени обогащая его тевтонским акцентом.

– Говорят, ты спишь с Синей Гусеницей?

– Да, спала пару раз. Я люблю ученых. Мой отец тоже был известным ученым, но рано умер, так что здесь налицо эдипальная тяга к утраченному научному отцу. Хакир – интересный и очень добрый человек, он обожает молодых девушек, но всё же он – Синяя Гусеница, восседающая на Космическом Грибе. А я ищу Белого Рыцаря. Сегодня на рассвете мне показалось, что я его нашла. Немного безумный, чрезвычайно растерянный, но всё же глубоко научный персонаж.

– Это ты обо мне?

– А о ком еще?

– А что ты делаешь в Берлине, кроме как в шахматы играешь?

– Я учусь в школе перформанса Киры Видер – слышал о такой? Очень харизматичная австрийка. А параллельно подрабатываю, расхаживая по подиуму и позируя для fashion-журнальчиков.

– Тебе нравится в нашем городе?

– Очень даже нравится. Народишко у вас посердечнее и подобрее нашего, только вот с чувством юмора иногда проблемы.

– Думаю, это и меня касается. Никогда не умел шутить.

– Ничего страшного, ты же Космист. Межгалактический юморок постепенно доберется до твоего восхищенного мозга.

Ирма выглядела веселой и свежей, как будто и не провела ночь в оргиастическом клубе, предоставляя свое тело многочисленным жаждущим. Неизвестно, как провел эту ночь Бо-Бо,