Братья Карамазовы - Федор Достоевский

В этом месте сорвались было сильные рукоплескания из многихконцов залы, но Фетюкович даже замахал руками, как бы умоляя не прерывать ичтобы дали ему договорить. Все тотчас затихло. Оратор продолжал:

«Думаете ли вы, господа присяжные, что такие вопросы могутминовать детей наших, положим, уже юношей, положим, уже начинающих рассуждать?Нет, не могут, и не будем спрашивать от них невозможного воздержания! Вид отцанедостойного, особенно сравнительно с отцами другими, достойными, у другихдетей, его сверстников, невольно подсказывает юноше вопросы мучительные. Емупо-казенному отвечают на эти вопросы: „Он родил тебя, и ты кровь его, а потомуты и должен любить его“. Юноша невольно задумывается: „Да разве он любил меня,когда рождал, – спрашивает он, удивляясь все более и более, – разве для меня онродил меня: он не знал ни меня, ни даже пола моего в ту минуту, в минутустрасти, может быть разгоряченной вином, и только разве передал мне склонность кпьянству – вот все его благодеяния… Зачем же я должен любить его, за то только,что он родил меня, а потом всю жизнь не любил меня?“ О, вам, может быть,представляются эти вопросы грубыми, жестокими, но не требуйте же от юного умавоздержания невозможного: „Гони природу в дверь, она влетит в окно“, – аглавное, главное, не будем бояться „металла“ и „жупела“ и решим вопрос так, какпредписывает разум и человеколюбие, а не так, как предписывают мистическиепонятия. Как же решить его? А вот как: пусть сын станет пред отцом своим иосмысленно спросит его самого: „Отец, скажи мне: для чего я должен любить тебя?Отец, докажи мне, что я должен любить тебя?“ – и если этот отец в силах и всостоянии будет ответить и доказать ему, – то вот и настоящая нормальная семья,не на предрассудке лишь мистическом утверждающаяся, а на основаниях разумных,самоотчетных и строго гуманных. В противном случае, если не докажет отец, –конец тотчас же этой семье: он не отец ему, а сын получает свободу и правовпредь считать отца своего за чужого себе и даже врагом своим. Наша трибуна,господа присяжные, должна быть школой истины и здравых понятий!»

Здесь оратор был прерван рукоплесканиями неудержимыми, почтиисступленными. Конечно, аплодировала не вся зала, но половина-то залы все-такиаплодировала. Аплодировали отцы и матери. Сверху, где сидели дамы, слышалисьвизги и крики. Махали платками. Председатель изо всей силы начал звонить вколокольчик. Он был видимо раздражен поведением залы, но «очистить» залу, какугрожал недавно, решительно не посмел: аплодировали и махали платками ораторудаже сзади сидевшие на особых стульях сановные лица, старички со звездами нафраках, так что, когда угомонился шум, председатель удовольствовался лишьпрежним строжайшим обещанием «очистить» залу, а торжествующий и взволнованныйФетюкович стал опять продолжать свою речь.

«Господа присяжные заседатели, вы помните ту страшную ночь,о которой так много еще сегодня говорили, когда сын, через забор, проник в домотца и стал наконец лицом к лицу с своим, родившим его, врагом и обидчиком. Изовсех сил настаиваю – не за деньгами он прибежал в ту минуту: обвинение вграбеже есть нелепость, как я уже и изложил прежде. И не убить, о нет, вломилсяон к нему; если б имел преднамеренно этот умысел, то озаботился бы по крайнеймере заранее хоть оружием, а медный пест он схватил инстинктивно, сам не знаязачем. Пусть он обманул отца знаками, пусть он проник к нему – я сказал уже,что ни на одну минуту не верю этой легенде, но пусть, так и быть, предположимее на одну минуту! Господа присяжные, клянусь вам всем, что есть свято, будьэто не отец ему, а посторонний обидчик, он, пробежав по комнатам иудостоверясь, что этой женщины нет в этом доме, он убежал бы стремглав, несделав сопернику своему никакого вреда, ударил бы, толкнул его, может быть, нои только, ибо ему было не до того, ему было некогда, ему надо было знать, гдеона. Но отец, отец – о, все сделал лишь вид отца, его ненавистника с детства,его врага, его обидчика, а теперь – чудовищного соперника! Ненавистное чувствоохватило его невольно, неудержимо, рассуждать нельзя было: все поднялось в однуминуту! Это был аффект безумства и помешательства, но и аффект природы, мстящейза свои вечные законы безудержно и бессознательно, как и все в природе. Ноубийца и тут не убил – я утверждаю это, я кричу про это – нет, он лишь махнулпестом в омерзительном негодовании, не желая убить, не зная, что убьет. Не будьэтого рокового песта в руках его, и он бы только избил отца, может быть, но неубил бы его. Убежав, он не знал, убит ли поверженный им старик. Такое убийствоне есть убийство. Такое убийство не есть и отцеубийство. Нет, убийство такогоотца не может быть названо отцеубийством. Такое убийство может быть причтено котцеубийству лишь по предрассудку! Но было ли, было ли это убийство в самомделе, взываю я к вам снова и снова из глубины души моей! Господа присяжные, вотмы осудим его, и он скажет себе: „Эти люди ничего не сделали для судьбы моей,для воспитания, для образования моего, чтобы сделать меня лучшим, чтобы сделатьменя человеком. Эти люди не накормили и не напоили меня, и в темнице нагого непосетили, и вот они же сослали меня в каторгу. Я сквитался, я ничего им теперьне должен и никому не должен во веки веков. Они злы, и я буду зол. Они жестоки,и я буду жесток“. Вот что он скажет, господа присяжные! И клянусь: обвинениемвашим вы только облегчите его, совесть его облегчите, он будет проклинатьпролитую им кровь, а не сожалеть о ней. Вместе с тем вы погубите в немвозможного еще человека, ибо он останется зол и слеп на всю жизнь. Но хотите ливы наказать его страшно, грозно, самым ужасным наказанием, какое только можновообразить, но с тем чтобы спасти и возродить его душу навеки? Если так, топодавите его вашим милосердием! Вы увидите, вы услышите, как вздрогнет иужаснется душа его: „Мне ли снести эту милость, мне ли столько любви, я лидостоин ее“, – вот что он воскликнет! О, я знаю, я знаю это сердце, это дикое,но благородное сердце, господа присяжные. Оно преклонится пред вашим подвигом,оно жаждет великого акта любви, оно загорится и воскреснет навеки. Есть души,которые в ограниченности своей обвиняют весь свет. Но подавите эту душумилосердием, окажите ей любовь, и она проклянет свое дело, ибо в ней столькодобрых зачатков. Душа расширится и узрит, как Бог милосерд и как люди прекрасныи справедливы. Его ужаснет, его подавит раскаяние и бесчисленный долг,предстоящий ему отселе. И не скажет он тогда: „Я сквитался“, а скажет: „Явиноват пред всеми людьми и всех людей недостойнее“. В слезах раскаяния и жгучегострадальческого умиления он воскликнет: „Люди лучше, чем я, ибо захотели непогубить, а спасти меня!“ О, вам так легко это сделать, этот акт милосердия,ибо при отсутствии всяких чуть-чуть похожих на правду улик вам слишком тяжелобудет произнести: „Да, виновен“. Лучше отпустить десять виновных, чем наказатьодного невинного – слышите ли, слышите ли вы этот величавый голос из прошлогостолетия нашей славной истории? Мне ли, ничтожному, напоминать вам, что русскийсуд есть не кара только, но и спасение человека погибшего! Пусть у другихнародов буква и кара, у нас же дух и смысл, спасение и возрождение погибших. Иесли так, если действительно такова Россия и суд ее, то – вперед Россия, и непугайте, о, не пугайте нас вашими бешеными тройками, от которых омерзительносторонятся все народы! Не бешеная тройка, а величавая русская колесницаторжественно и спокойно прибудет к цели. В ваших руках судьба моего клиента, вваших руках и судьба нашей правды русской. Вы спасете ее, вы отстоите ее, выдокажете, что есть кому ее соблюсти, что она в хороших руках!»