Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– О его решении не беспокойтесь, – проговорила она с твердоюнастойчивостью Алеше. – Так или этак, а он все-таки придет к этому выходу: ондолжен бежать! Этот несчастный, этот герой чести и совести – не тот, не ДмитрийФедорович, а тот, что за этой дверью лежит и что собой за брата пожертвовал, –с сверкающими глазами прибавила Катя, – он давно уже мне сообщил весь этот планпобега. Знаете, он уже входил в сношения… Я вам уже кой-что сообщила… Видите,это произойдет, по всей вероятности, на третьем отсюда этапе, когда партиюссыльных поведут в Сибирь. О, до этого еще далеко. Иван Федорович уже ездил кначальнику третьего этапа. Вот только неизвестно, кто будет партионным начальником,да и нельзя это так заранее узнать. Завтра, может быть, я вам покажу весь планв подробности, который мне оставил Иван Федорович накануне суда, на случайчего-нибудь… Это было в тот самый раз, когда, помните, вы тогда вечером засталинас в ссоре: он еще сходил с лестницы, а я, увидя вас, заставила его воротиться– помните? Вы знаете, из-за чего мы тогда поссорились?

– Нет, не знаю, – сказал Алеша.

– Конечно, он тогда от вас скрыл: вот именно из-за этогоплана о побеге. Он мне еще за три дня перед тем открыл все главное – воттогда-то мы и начали ссориться и с тех пор все три дня ссорились. Потомупоссорились, что когда он объявил мне, что в случае осуждения Дмитрий Федоровичубежит за границу вместе с той тварью, то я вдруг озлилась – не скажу вам из-зачего, сама не знаю из-за чего… О, конечно, я за тварь, за эту тварь тогдаозлилась, и именно за то, что и она тоже, вместе с Дмитрием, бежит за границу!– воскликнула вдруг Катерина Ивановна с задрожавшими от гнева губами. – ИванФедорович как только увидел тогда, что я так озлилась за эту тварь, то мигом иподумал, что я к ней ревную Дмитрия и что, стало быть, все еще продолжаю любитьДмитрия. Вот и вышла тогда первая ссора. Я объяснений дать не захотела, проситьпрощения не могла; тяжело мне было, что такой человек мог заподозрить меня впрежней любви к этому… И это тогда, когда я сама, уже давно перед тем, прямосказала ему, что не люблю Дмитрия, а люблю только его одного! Я от злоститолько на эту тварь на него озлилась! Через три дня, вот в тот вечер, когда вывошли, он принес ко мне запечатанный конверт, чтоб я распечатала тотчас, если сним что случится. О, он предвидел свою болезнь! Он открыл мне, что в конвертеподробности о побеге и что в случае, если он умрет или опасно заболеет, то чтобя одна спасла Митю. Тут же оставил у меня деньги, почти десять тысяч, – вот тесамые, про которые прокурор, узнав от кого-то, что он посылал их менять,упомянул в своей речи. Меня страшно вдруг поразило, что Иван Федорович, все ещеревнуя меня и все еще убежденный, что я люблю Митю, не покинул, однако, мыслиспасти брата и мне же, мне самой доверяет это дело спасения! О, это былажертва! Нет, вы такого самопожертвования не поймете во всей полноте, АлексейФедорович! Я хотела было упасть к ногам его в благоговении, но как подумалавдруг, что он сочтет это только лишь за радость мою, что спасают Митю (а он бынепременно это подумал!), то до того была раздражена лишь одною тольковозможностью такой несправедливой мысли с его стороны, что опять раздражилась ивместо того, чтоб целовать его ноги, сделала опять ему сцену! О, я несчастна!Таков мой характер – ужасный, несчастный характер! О, вы еще увидите: я сделаю,я доведу-таки до того, что и он бросит меня для другой, с которой легчеживется, как Дмитрий, но тогда… нет, тогда уже я не перенесу, я убью себя! Акогда вы вошли тогда и когда я вас кликнула, а ему велела воротиться, то, каквошел он с вами, меня до того захватил гнев за ненавистный, презрительныйвзгляд, которым он вдруг поглядел на меня, что – помните – я вдруг закричалавам, что это он, он один уверил меня, что брат его Дмитрий убийца! Я нарочнонаклеветала, чтоб еще раз уязвить его, он же никогда, никогда не уверял меня,что брат – убийца, напротив, в этом я, я сама уверяла его! О, всему, всемупричиною мое бешенство! Это я, я и приготовила эту проклятую сцену в суде! Онзахотел доказать мне, что он благороден и что пусть я и люблю его брата, но онвсе-таки не погубит его из мести и ревности. Вот он и вышел в суде… Я всемупричиною, я одна виновата!

Еще никогда не делала Катя таких признаний Алеше, и онпочувствовал, что она теперь именно в той степени невыносимого страдания, когдасамое гордое сердце с болью крушит свою гордость и падает побежденное горем. О,Алеша знал и еще одну ужасную причину ее теперешней муки, как ни скрывала онаее от него во все эти дни после осуждения Мити; но ему почему-то было быслишком больно, если б она до того решилась пасть ниц, что заговорила бы с нимсама, теперь, сейчас, и об этой причине. Она страдала за свое «предательство»на суде, и Алеша предчувствовал, что совесть тянет ее повиниться, именно передним, перед Алешей, со слезами, со взвизгами, с истерикой, с битьем об пол. Ноон боялся этой минуты и желал пощадить страдающую. Тем труднее становилосьпоручение, с которым он пришел. Он опять заговорил о Мите.

– Ничего, ничего, за него не бойтесь! – упрямо и резконачала опять Катя, – все это у него на минуту, я его знаю, я слишком знаю этосердце. Будьте уверены, что он согласится бежать. И, главное, это не сейчас; будетеще время ему решиться. Иван Федорович к тому времени выздоровеет и сам всеповедет, так что мне ничего не придется делать. Не беспокойтесь, согласитсябежать. Да он уж и согласен: разве может он свою тварь оставить? А в каторгу еене пустят, так как же ему не бежать? Он, главное, вас боится, боится, что вы неодобрите побега с нравственной стороны, но вы должны ему это великодушнопозволить, если уж так необходима тут ваша санкция, – с ядом прибавила Катя.Она помолчала и усмехнулась.

– Он там толкует, – принялась она опять, – про какие-тогимны, про крест, который он должен понести, про долг какой-то, я помню, мнемного об этом Иван Федорович тогда передавал, и если б вы знали, как онговорил! – вдруг с неудержимым чувством воскликнула Катя, – если б вы знали,как он любил этого несчастного в ту минуту, когда мне передавал про него, и какненавидел его, может быть, в ту же минуту! А я, о, я выслушала тогда егорассказ и его слезы с горделивою усмешкою! О, тварь! Это я тварь, я! Это янародила ему горячку! А тот, осужденный, – разве он готов на страдание, –раздражительно закончила Катя, – да и такому ли страдать? Такие, как он,никогда не страдают!

Какое-то чувство уже ненависти и гадливого презренияпрозвучало в этих словах. А между тем она же его предала. «Что ж, может,потому, что так чувствует себя пред ним виноватой, и ненавидит его минутами», –подумал про себя Алеша. Ему хотелось, чтоб это было только «минутами». Впоследних словах Кати он заслышал вызов, но не поднял его.

– Я для того вас и призвала сегодня, чтоб вы обещались мнесами его уговорить. Или, по-вашему, тоже бежать будет нечестно, не доблестно,или как там… не по-христиански, что ли? – еще с пущим вызовом прибавила Катя.

– Нет, ничего. Я ему скажу все… – пробормотал Алеша. – Онвас зовет сегодня к себе, – вдруг брякнул он, твердо смотря ей в глаза. Она всявздрогнула и чуть-чуть отшатнулась от него на диване.