Сорок дней Муса-дага - Франц Верфель

— А Жюльетта? Что с Жюльеттой?

Собрав последние силы, Искуи еле добрела сюда. Все происшедшее растворилось, как в тумане. И только одно жгло ее непрестанно: почему он не приходит? Почему бросил меня? Почему не зовет в последний час? Однако все ее вопросы задохнулись, потонули в этом его вопросе о Жюльетте. В ответ она только молчала. Прошло довольно много времени, прежде чем она взяла себя в руки и в отрывочных словах поведала обо всем, что произошло на площадке Трех шатров: о налете дезертиров, о смерти Шушик, о ранении Арама, рассказала и о том, как доктор Петрос тщетно уговаривал Жюльетту, чтобы она позволила Геворку снести ее на берег. Жюльетта подняла крик и все говорила, что не уйдет из своей палатки… А раненый Арам все еще лежит там…

Габриэл не сводил глаз с неблекнущего огромного пятна на небе.

— Так даже лучше… До утра ничего не произойдет… Времени еще достаточно… Ночь под открытым небом могла бы убить Жюльетту…

Что-то в этих словах сделало больно Габриэлу. Он щелкнул карманным фонариком. Однако израсходованная батарея дала не больше света, чем дал бы светлячок. И ночь казалась еще темней, чем все предыдущие, несмотря на трагически красный небосвод и то и дело взлетавшие над Котловиной Города языки пламени. Габриэл едва различал Искуи рядом с собой. Он тихо дотронулся до нее и испугался — какие же ледяные, какие истощенные были ее щеки и руки! Прилив нежности захлестнул его! Подняв одеяло, он укутал девушку.

— Как давно уже ты ничего не ела, Искуи?

— Майрик Антарам приносила нам поесть, — солгала она, — мне ничего не надо.

Габриэл прижал Искуи к себе, надеясь вернуть блаженный миг пробуждения, вызванный ее близостью.

— Так странно было и так хорошо, когда я только что проснулся и ты стояла рядом. Как давно ты не была со мной, Искуи, сестричка моя!.. Я так счастлив, что ты пришла, Искуи… Я счастлив, Искуи…

Лицо ее медленно склонилось к нему, как будто она была слишком слаба, чтобы прямо держать голову.

— Ты же не пришел… Вот я и пришла сама… Уже настал последний час, правда?

Голос его звучал глухо, как во сне:

— Думаю, что настал…

В ответных словах Искуи звучало усталое и все же упрямое требование своего права:

— Ты же знаешь, о чем мы с тобой говорили… и что ты мне обещал, Габриэл?

— Может быть, у нас еще целый день впереди, — сказал он, и его слова возвратили ее из далекого одиночества. С глубоким вздохом она повторила их, как слова-подарок:

— … целый день впереди…

Все теплей делалась рука, обнимавшая его.

— У меня большая просьба к тебе, Искуи… Мы же много говорили об этом… Жюльетта намного несчастнее, чем мы оба…

Она отвернулась. А Габриэл взял ее больную руку в свою и все гладил и целовал ее.

— Если ты меня любишь, Искуи… Жюльетта так бесконечно одинока… так бесчеловечно одинока…

— Она ненавидит меня… не выносит… Не хочу ее видеть…

Рука его почувствовала, как судорога сотрясала ее.

— Если ты любишь меня, Искуи… Прошу тебя, останься с Жюльеттой… Как только взойдет солнце, вам следует покинуть палатку. Я тогда буду спокойнее… Она безумна, а ты здорова… Мы снова увидимся, Искуи…

Голова ее упала на грудь. Искуи беззвучно рыдала. Вдруг он шепнул ей:

— Я люблю тебя, Искуи… Мы будем вместе…

Немного погодя она попыталась встать:

— Я пойду…

Он удержал ее:

— Подожди еще, Искуи. Побудь со мной… Ты так нужна мне…

Наступило долгое молчание. Он ощутил тяжелую неподвижность своего языка. Нарастала стучащая боль в голове. Череп его, до этого легкий, как воздушный шар, превратился в громадную свинцовую пулю. Габриэл сник, как будто его снова ударили прикладом… Глаза Саркиса Киликяна, серьезные и апатичные, его тупой взгляд, устремленный на него. А где Киликян теперь? Разве он, Габриэл, не приказал унести труп? Все, что произошло за последние часы, представлялось Габриэлу чуждым, как какой-то нелепый слух…

Габриэл погрузился в тягостное раздумье, все это время он ошу-щал себя центром чудовищной головной боли, волнами набегавшей на него… А когда он наконец испуганно очнулся, Искуи уже поднялась. Он в ужасе нащупал часы.

— Который час?.. Иисус Христос!.. Нет, время, время! Зачем мне одеяло? Ты же дрожишь от холода. Нет, ты права, лучше тебе уйти сейчас, Искуи… Ты пойди к Жюльетте… У вас еще пять, даже шесть часов… Я пришлю вам Авакяна… Доброй ночи, Искуи… Возьми одеяло, прошу тебя, ради меня возьми!.. Мне оно не нужно…

Он еще раз обнял её. Ему чудилось, что она ускользает, подобно невесомой тени. Он еще раз обещал:

— Это не прощание, Искуи. Мы будем вместе…

Когда Искуи уже ушла и он собрался снова лечь, у него вдруг сжалось сердце: она так слаба, что неспособна идти! Руки и ноги у нее замерзли. Ее тело хрупко и немощно. Она же сама больна! А он отослал ее к Жюльетте!

Габриэл корил себя, что не прошел с Искуи хотя бы небольшую часть этого — такого мрачного и коварного — пути. Он вскочил и побежал с высотки, крича:

— Искуи! Где ты? Подожди меня!

Никакого ответа. Она ушла уже далеко и не слышала его голоса.

Со стороны горящего лагеря все еще доносились гул и треск. Бог знает откуда при подобной бедности огонь брал так много пищи: уже глубокая ночь, а он все такой же шумный и говорливый. Теперь уже горели все деревья и кустарники, росшие неподалеку от лагеря. Быть может, турок завтра встретит второй пожар горы?

Габриэл прошел несколько шагов в сторону площадки Трех шатров. Так и не нагнав Искуи, он повернул обратно и медленно побрел к орудиям. Его часы — он заводил их регулярно, единственная привычка из того большого мира, — не показывали еще и часа. Но заснуть ему уже не удалось.

Около трех часов после полуночи пожар в Городе стал затихать. Кое-где еще рдели тлеющие ветки, и время от времени вспыхивали языки пламени, эти свидетели миновавшего. Деревья, правда, еще горели, но и здесь уже был виден предел. В небе же пламенело зарево: пожар пережил свою первопричину. Громадное красное пятно не исчезало. Должно быть, туман впитал в себя отсвет огня и удерживал его, будто нечто материальное…

Габриэл разбудил Авакяна. Студент спал прямо на земле, тут же, возле гаубиц. И так крепко, что Багратяну пришлось долго трясти его. Доброту человека определяют по тому, как он ведет себя, когда его будят. Авакян кого-то оттолкнул и, ничего не понимая, приподнял голову. Но как только он понял, что перед ним сам шеф, вскочил и смущенно улыбнулся в темноту, словно извиняясь за столь крепкий сон. Его готовность исполнить приказ была гораздо большей, чем позволяло его полусонное состояние. Габриэл протянул ему бутылку, в которой еще оставалось немного коньяку:

— Выпейте, Авакян… Смелей! Вы мне сейчас очень нужны. У нас не будет больше времени поговорить друг с другом…