Плохие девочки не плачут. Книга 3 - Валерия Ангелос

Нет, не берём, нельзя.

Срыв покровов в режиме он-лайн.

Неужели я реально надеюсь на победу? Не сейчас. Вообще, в целом. Когда-нибудь. В обозримом будущем.

Да, иначе это буду не я. Никогда не перестану сражаться. Ни на секунду. Хоть задыхаясь, хоть захлёбываясь. Из последних сил. Из любви к искусству. На автопилоте, стиснув зубы. Подыхая, не сдамся.

Озвучиваю всё подряд, уже ничем не обосновываю версии, не подкрепляю варианты пояснениями.

Прохожусь по отечественной и зарубежной классике, вспоминаю школьную программу, не забываю про университет. Постоянно бью мимо цели, далее по курсу не возникает ничего обнадёживающего. Можно развлекаться до бесконечности. Толку ноль.

Азарт постепенно иссякает, запал сходит на нет.

Форменное безобразие.

Пора звонить 911.

Смеркалось, шёл трёхтысячный год от рождества Христова, однако мы не приблизились к разгадке ни на шаг.

Тысяча чертей.

Разрази меня гром.

Эй, люди добрые, пробудите от кошмара, избавьте от книжного транса, помогите сбросить гипнотические чары.

— Сказки Оскара Уайльда, — ровно заявляет мой романтичный шеф-монтажник.

— Сказки? — изумлённо переспрашиваю. — Для детей?

— Для детей и для взрослых, — бросает невозмутимо.

— Я же называла его, — шепчу сокрушённо. — В самом начале.

— Называла, — милостиво соглашается, а после отнимает выигрыш: — Но не в качестве правильного ответа.

Вожделенный приз буквально ускользает из рук, просачивается сквозь пальцы, точно песок.

А ведь догадаться нетрудно.

Значимые вещи обычно родом из детства. Потом становишься слишком циничным для искреннего восторга. Особенно если ты фон Вейганд.

— Кайфолом, — бормочу обиженно, вкрадчиво любопытствую: — И какая у тебя любимая сказка?

— Такая же, как и у моего отца, — уголки губ нервно дёргаются, улыбка получается кривой, обнажает лик хищного зверя. — ‘The Nightingale and the Rose’ («Соловей и роза»).

Знаю, практически наизусть.

Бедный студент ухаживает за очаровательной девушкой. Соловей решает ему помочь, платит своей жизнью за удивительную красную розу. Но подарок втаптывают в грязь.

Сюжет прост и гениален.

Лишь настоящий мастер способен выковать истину. Вырвать из груди. Ради торжества света над тьмой. Вот только убогое общество безжалостно уродует красоту. Жертвы во имя любви никому не нужны. Отважные подвиги никто не ценит.

Печальный факт.

Мир жаждет наживы, а не любви.

— Трагическая история, — заключаю чуть слышно.

Фон Вейганд отставляет бокал и смотрит прямо на меня. Не двигается, не касается озябшей кожи. Однако ощущение такое, будто сдавливает горло.

В его глазах сплошная чернота.

Задыхаюсь от пристального взора.

— If you want a red rose, you must build it out of music by moonlight, and stain it with your own heart's-blood, (Если хочешь получить красную розу, ты должна создать её из музыки при сиянии луны, и ты должна обагрить её кровью из собственного сердца,) — произносит медленно, словно нараспев. — You must sing to me with your breast against a thorn. All night long you must sing to me, and the thorn must pierce your heart, and your life-blood must flow into my veins, and become mine. (Ты должна петь, прижавшись грудью к моему шипу. Всю ночь ты должна петь, и мой шип должен пронзить твоё сердце, и твоя живая кровь должна влиться в мои жилы и стать моею.)

Вздрагиваю всем телом.

Судорожно открываю и закрываю рот, не способна впустить в лёгкие кислород. Трепещу и затихаю.

А потом подаюсь вперёд, падаю в объятья палача, прижимаюсь плотнее, льну к шипу, что каждый миг терзает сердце.

— Глупая, безумная птица, — заявляет хлёстко. — Не замечает жесточайшей боли. Поёт о любви, над которой не властна сама смерть.

Иначе не умею.

Иначе не дышу.

— All night long she sang with her breast against the thorn, and the cold crystal Moon leaned down and listened, (Всю ночь она пела, а в грудь её вонзался шип, и холодная хрустальная Луна склонялась ниже и внимала,) — говорит дальше, намеренно растягивает слова. — All night long she sang, and the thorn went deeper and deeper into her breast, and her life-blood ebbed away from her. (Всю ночь она пела, а шип погружался в грудь глубже и глубже, и кровь по каплям покидала её.)

Пей.

Досуха.

Выкуривай.

Без остатка.

Пожирай.

Заживо.

Делай всё, что захочешь.

Вне морали, вне закона.

Черта пройдена, границы стёрты.

— Я шип, — бросает резко, грубо сдавливает плечи. — А ты моё сердце.

Невероятное признание. Жуткое, пугающее. И в то же время романтичное. Честное и чистое. Никакой игры.

— Я буду пытать тебя вечно, — вгрызается в губы.

О большем и не мечтаю.

Укради дыхание. Забери биение пульса. Поглоти, погрузи во мрак. Вырви из реальности, отними волю. Заклейми точно животное.

Покажи самую суть.

I’ll enjoy making you bleed. (Я буду наслаждаться, заставляя тебя истекать кровью.)

Яркие вспышки воспоминаний озаряют помутившееся сознание, разрывают темноту на части.

— Господи, — цепенею от ужаса.

Каменная поверхность алтаря. Железные оковы. Затхлая вонь подземелья.

— Не совсем, — раздаётся пугающий смех.

Сверкающее лезвие раскалывает отражение в зеркале. Закричать не удаётся. Вырваться тоже. Получается лишь дрожать.

Не трать страдания попусту.

Клинок ласкает взмокшую кожу, скользит от груди к животу, неумолимо продвигается дальше, окунается в пылающую плоть.

And I’ll enjoy making you enjoy it. (И я буду наслаждаться, заставляя тебя этим наслаждаться.)

Отстраняюсь, отступаю назад.

Не разрываю объятья, просто желаю поймать взгляд.

— Знаешь, мне приснился странный сон, — бросаю чуть слышно. — В самолёте, когда летели на Украину с Дориком. Наверное, ужастики сказались.

— И? — хмурится, не слишком рад, что поцелуй прервался.

— Понимаешь, это дико и ненормально, — осекаюсь, замолкаю, лихорадочно пробую подобрать приличные слова. — Очень ненормально.

— Что? — спрашивает с нажимом. — Что именно?

Медлю и, очертя голову, ныряю в ледяную воду.